Фиалка Пратера

Весь вечер Бергманн блистал: фиглярствовал, травил байки, пел, пародировал немецких актеров, учил Аниту танцевать шухплаттлер[48]. В его глазах сиял огонь, который на последнем издыхании выжимают из себя, подкрепившись несколькими стаканчиками спиртного. Я очень радовался его успеху. Так радуешься, когда твой папа завоевал любовь твоих друзей.

Распрощались мы и пожелали друг другу спокойной ночи часа, наверное, в четыре. Элиот предложил нас подбросить. Бергманн ответил, что лучше прогуляется.

– Я с вами, – вызвался я. Знал, что все равно не усну, потому что был взведен, как часовая пружина. А в Найтсбридже, наверное, поймаю такси и поеду домой.

* * *

Был тот час ночи, когда уличные фонари светят каким-то нереальным светом, точно далекие безжизненные планеты. Влажно-черная Кингс-роуд была пустынна, точно лунный пейзаж. Она не принадлежала ни королю[49], ни кому-либо из живых. Маленькие домики стояли запертые, не желая видеть чужаков, в тихом ожидании рассвета, дурных вестей и молока. Кругом никого не было. Даже констеблей. Даже кошек.

Был тот час ночи, когда человеческое эго почти спит. Когда чувство себя, той личности, что обладает именем, адресом и телефонным номером, стирается в тончайший слой. Был тот час, когда человек дрожит, подтягивает выше воротник пальто и думает: «Я странник. У меня нет дома».

Бергманн, мой попутчик, шел рядом: чужое, потаенное сознание, запертое в себе, далекое, как Бетельгейзе[50], которое на краткий срок примкнуло ко мне в блужданиях. Сильно подавшись вперед, нахлобучив шляпу на густую шевелюру, укутав шею шарфом и заложив руки за спину, он шел, как и я, своим путем.

О чем он думал? «Фиалка Пратера», супруга, дочь, я, Гитлер, стихотворение, которое он еще напишет, детство, завтрашнее утро? Каково жить в этом коренастом теле, смотреть на мир этими темными древними глазами? Каково быть Фридрихом Бергманном?

Есть вопрос, который мы редко задаем друг другу, ведь он слишком груб. Тем не менее только его и стоит задавать попутчикам: что заставляет тебя жить? Почему ты не убьешь себя? Как ты это выносишь? Что тебя держит?

Ответил бы я сам? Нет. Да. Возможно… Я смутно подозревал, что дело в некоем равновесии, когда детали жизни находятся в упругой связке. Ты просто делаешь то, что дальше по списку. Ешь, дописываешь одиннадцатую главу, говоришь по телефону, едешь куда-то на такси… Работа, увеселения, люди, книги, покупки в магазинах… Всегда есть что-то новое. Иначе никак. Иначе равновесие будет нарушено, и натяжение провиснет.

Казалось, я вечно следую чужим рекомендациям. Вот ты родился – и как будто пришел в ресторан. Подходит официант и предлагает много всякой всячины. Ты спрашиваешь: «Что посоветуете?» И съедаешь поданное блюдо, решив, что оно вкусное, потому что дорого стоит или его любил король Эдуард Седьмой. Официант советует плюшевых мишек, футбол, сигареты, мотоциклы, виски, Баха, покер, древнегреческую культуру, но больше всего он рекомендует Любовь – очень странное блюдо.

Любовь. Одно упоминание этого слова, его вкус и запах заставляли все внутри меня трепетать. Ах да, Любовь в то время звали Дж.

Весь этот месяц я любил Дж. С тех самых пор, как мы познакомились на вечеринке. С тех самых пор, как наутро мне пришло письмо, открывшее путь к тому, на что я и не надеялся, о чем не думал, но о чем, в принципе, задуматься было можно, и – как мне казалось теперь – к совершенно неизбежному счастью, которому мои друзья слегка завидовали. Через неделю или сразу, как закончатся мои дела с «Буллдог», мы уедем. Думаю, на юг Франции. Мы будем купаться, загорать, фотографироваться, сидеть в кафе и, взявшись за руки, по ночам смотреть с балкона гостиничного номера на море. Благодарный и сильно польщенный, я буду прятать свои чувства. Волноваться, ревновать, проказничать и демонстрировать свои обычные ярмарочные чудеса. А в конце (в конце, о котором никогда не думаешь) я устану от трюков, или они наскучат Дж., и мы очень трепетно, с ностальгией и теплыми словами разойдемся. Расстанемся лучшими друзьями. Расстанемся и в будущем не поддадимся яду, который вызывает особый приступ ревности и страсти, когда на какой-нибудь вечеринке ты видишь, что тебе нашли замену.

Я был рад, что так и не рассказал Бергманну о Дж. Он бы эту связь присвоил, как присваивал все. Я же оставил ее при себе, при мне она и останется. Даже если мы с Дж. всего лишь трофеи, вывешенные друг у друга на стенах музея тщеславия.

После Дж. будет К., Л. и М., прямо по алфавиту. Нет смысла быть сентиментально циничным или цинично сентиментальным, ведь Дж. – совсем не то, чего я хочу. Просто хорошо, что сейчас у меня есть Дж. Когда Дж. уйдет, останется потребность. Потребность вернуться в темноту, в кровать, в теплые объятия нагишом, когда Дж. – не более Дж., чем К., Л. или М. Когда нет ничего, кроме близости и болезненного отчаяния, с которым прижимаешься к чужой плоти. Боль исконного голода и конец всякого акта любви, сон без грез после оргазма, подобный смерти.