Фиалки из Ниццы

— Какой мизинец?.. Ах да, я что-то читала об этом в ее записках. Не знаю. Многое осталось у Екатерины Михайловны, ее младшей дочери, умершей в Англии. Да что тебе в этом мизинце?

— Не говори… Эйдельман как-то рассказывал мне, что нашел в одном московском архиве судебное дело семнадцатого века. Видимо, эту ветхую пыльную папку не брали в руки сотни лет. Он раскрыл ее, и из нее выпала кисть руки. Хорошо сохранилась. Эйдельман потом говорил, что она рассказала ему больше, чем все, что он прочел в этом деле.

— А я, когда смотрю на это покрывало со смертного ложа моего прадеда, — сказала Клотильда, — думаю, что и в самом деле история ничему не учит. А может, в русских школах ее плохо преподают? Я думаю о Беслане, о взрывах в московских метро. Весь этот ужас не приближает к свободе, а отдаляет от нее. Террор революционеров-народовольцев проложил путь к еще доселе невиданному террору и задержал развитие России больше, чем на сотню лет. А надо было еще раньше воспитывать и просвещать народ, как учил прадеда Василий Андреевич Жуковский… Или вот еще случай. Ты знаешь, что я помогаю Александровской больнице в Петербурге, основанной моим прадедом. Однажды мы с мужем поздно возвращались из гостей и остановились на углу Грибоедовского канала и Церкви на Крови. Стояли теплые белые ночи. Я показала мужу то место, где был смертельно ранен царь. Нас окружили трое молодых людей и выхватили сумку с деньгами и паспортами. Я сама открыла сумку и отдала им все наши деньги. Муж попробовал сопротивляться, но я остановила его. Нас могла бы постичь участь прадеда, причем на том же месте.

ПОСЛЕДНИЙ КЛЮЧ (Повесть)

«— Знаете, сколько лет еще будут читать меня? Семь.

— Почему семь? — спросил я.

— Ну, семь с половиной».

И. А. Бунин. «Чехов»

В середине августа две тысячи второго года Павел Петрович Рукавишников ехал поездом на дачу, где его ждали жена Вера и дочка Аннушка. Путь был не близкий. До Калуги электричкой, потом автобусом до Перемышля, а там попуткой до Нижних Вялиц, деревни, где он недавно купил сруб и пристроил террасу. Вагон был полон. Перед ним сидели четверо. Парень в открытой майке с наколками на груди и руках и с серьгой в ухе и девица в майке и джинсах, модно порванных на коленях и открывавшими живот с «бриллиантом» в пупке. Оба из горла тянули пиво. Бородатый старик, одетый не по сезону: сапоги и ватник. Тяжелый рюкзак он положил в проходе у ног. С краю сидела пожилая женщина, на вид деревенская, но в яркой кофточке и импортных вельветовых джинсах. Рядом с Павлом Петровичем — пожилая пара, видимо, дачники.

Павлу Петровичу было за семьдесят. Инженер-строитель, он уже года три как оставил бизнес в строительной компании, жил летом в деревне, зимой в Москве, в знаменитом доме на набережной в двухкомнатной квартире, доставшейся от родителей. На старости лет начал писать. Писал стихи и рассказы и недавно начал работать над романом о своем школьном друге известном физике Сергее Каплане. Стихами Павел Петрович увлекался и раньше, писал еще в школе. Рос гуманитарием и мечтал после школы поступить на филологический или в литературный. Но родители настояли на инженерном образовании. Мать говорила:

— Паша, выбери положительную профессию. Сначала заработай на кусок хлеба, а писать будешь потом. Да и о чем в наше время можно писать?

Вопрос матери Паша тогда не понял, но послушался и в сорок седьмом поступил в строительный институт. В том же году друг Сергей поступил на физфак МГУ. Он был золотой медалист. Отец его погиб на фронте, мать рано умерла, и очень скоро Сергей сказал Паше, что успел кончить школу вовремя. Тогда, в сорок седьмом, оба они были несмышленыши. А в университете Сергей быстро получил «классовое» воспитание. С сорок восьмого года по пятьдесят третий на физфак не приняли ни одного с «пятым пунктом». Сергей как-то пошутил, сказал, что история у нас делится на два периода — до пятого марта пятьдесят третьего и после.

— А что было пятого марта пятьдесят третьего? — рассеянно спросил Паша.

— Умер великий человек… композитор Сергей Сергеевич Прокофьев.

Павел Петрович вынул из портфеля толстую тетрадь с надписью на переплете «амбарная книга». В ней были уже отделанные куски, наброски и какие-то летучие случайные записи. Но он еще не представлял себе ни начала романа, ни его конца и что изо всего этого получится. Невольно и сам он оказался героем повествования и писал о себе в третьем лице: «Паша». Так звали его дома и в школе. Дорога предстояла длинная, кое-что сидело в голове и, пока не вылетело, хотелось записать. Но в электричке было шумно. Вдоль вагона один за другим шли коробейники, громко на разные голоса предлагая свой товар. Один, книгоноша, орал на весь вагон:

— Бестселлер года! Шпион-людоед! Рекомендую также популярный детектив об убийстве и расчленении тела инкассатора! Дневник любовницы Берия, спешите приобрести, остались последние три книжки…

За ним шла тетка с мешком на спине.