Фиалки из Ниццы

— Так вы говорите, литература и жизнь? — сказал он, ни к кому не обращаясь. Что литература — это сама жизнь? Не буду спорить. Хотя Блок, например, отрицал эту связь, говорил, что цели литературы и вообще искусства человеку не могут быть известны, что они непознаваемы. И все-таки связь есть. Иногда таинственная, ускользающая, но есть. Да вот судите сами. Женился я на польке. Она тоже математик, и познакомились мы еще студентами МГУ. Помните у Пушкина: «Нет краше царицы польской девицы». Ужас до чего была хороша. Любил я ее крепко. Родилась дочь, назвали Надей. Я в Наденьке души не чаял. Надя подавала надежды, серьезно занималась математикой и литературой. Увлекалась поэтами Серебряного века. Ей было лет девять, когда Симонову удалось напечатать «Мастера и Маргариту». Она обклеила фотографиями Михаила Афанасьевича все стены в своей комнате. А я был еврейским папой и мужем. Всем известно, что такое еврейский муж. Значит надежный, заботливый, преданный. Недавно ездил я к сестре в Израиль и открыл для себя, что там, в Израиле, это понятие начисто отсутствует. Разводов там хватает, как и у нас, как повсюду. Живут там одни евреи, а еврейских мужей нет. Конечно, многое зависит от характера человека, от воспитания. Но главное не в этом. Семья в странах рассеяния веками была для евреев приютом, укрывавшим их от враждебного мира. Поэтому и была крепкой.

Да… Это я к тому говорю, что в тот год, когда Наденька вместе со всеми прочла «Мастера», жизнь наша раскололась. Жена завела роман на стороне. А я узнал об этом случайно. И долго не мог поверить. А когда убедился, совсем потерял голову. Перестал есть и спать. Не знал, как жить дальше. Обо всем узнала моя аспирантка и взялась за меня. Поехала со мной на конференцию в Вильнюс. Ну а там, сами понимаете… В общем, у аспирантки — любовь и серьезные планы. А я только о доме и думаю. А дома нет. На Наденьку я без слез смотреть не мог. Похудела, с нами не разговаривает. А ведь она все понимала. Вечерами закроется в своей комнате, готовит уроки, читает. И такая в квартире тишина, что слышно, как у соседки ходики тикают.

Прошло около полугода. Я мотался между двумя домами, своим и аспирантки, и не знал, что делать. Ведь и подругу мою понять можно. Ей-то за что страдать? И меня любит. Стал я подумывать об уходе. И почти решился. Как-то зашел к дочке в комнату. Наденька держала в руках книжку Спросила, хочешь прочту стихи Гумилева. Я сказал: прочти, пожалуйста.

Сегодня, я вижу особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Я посмотрел на тонкие худые руки, державшие книжку и заплакал.

Лысый математик замолчал, и телевизионная дама спросила:

— И вы остались?

— И я остался.

Про спор все как будто забыли. Говорили о постороннем, пили чай. В конце вечера писательская жена, вспомнив рассказ, спросила математика:

— А как же ваша аспирантка?

— Это было трудное время и для нее, и для меня. Но в конце концов она удачно вышла замуж. Сейчас живет в Париже, работает там в «Эколь Нормаль». У нее трое детей. Недавно жену пригласили в Париж на математический конгресс, и мы поехали вместе. В один из дней моя бывшая ученица и ее муж показывали нам Париж. На их «ситроене» мы проехали через весь город, от Монмартра до Монпарнаса. На улице Риволи я увидел в витрине магазина фарфорового жирафа и попросил остановиться. Парковка там трудная. Я вышел, а они поджидали меня за Пале-Руаялем. Жираф оказался дорогим, из сервского фарфора, и я заплатил за него все деньги, какие были. Жена все допытывалась, зачем я его купил. Что я мог ей сказать? Я подарил жирафа Наденьке. Она тоже удивилась. Видимо забыла как когда-то читала мне Гумилева.

РИММА

— В этой пустыне Моисей говорил с Богом и получил от него десять заповедей. Но мы Моисея не обожествляем. А вы из Сталина сделали бога, молились на него, называли гением всех времен и народов. Возвеличивать — это, как в математике, возводить в высокую степень. Но смертный человек — это малая дробь, а Бог — единица. Поэтому от возвеличения человек только уменьшается, а Бог — нет. Ему все равно.