Фигурек

Дряблая оболочка, в которой я обитаю тридцать лет, приблизилась к девушке, читающей «Андромаху», настаиваю на том, что приблизилась только оболочка: я, не вмешиваясь, смотрел со стороны, как она это проделывает, — вот не подозревал в ней такого пыла. Я видел, как она, изучив список моих прежних жизней и выбрав из него самый подходящий вариант, совершает нечто невероятное — знай я раньше, что она способна действовать так уверенно, моя жизнь была бы совсем другой, какие тут могут быть сомнения.

Об остальном воспоминания достаточно туманны — несколько смутных образов. Тирада Андромахи, которая заставила Таню поднять глаза, разговор, от которого сохранились в памяти лишь ее усмешки, и вот мы в баре, пьем кофе, и курим сигареты, и оцениваем друг друга, и говорим о театре, и я узнаю, что она актриса, работает в одной труппе, и нам хорошо вместе, а потом я провожаю ее, у нее назначена встреча, но мы решаем увидеться снова, и через два часа после того, как я впервые ее увидел, я принадлежу ей с незапамятных времен и навечно.

И, как школьник, пишу на своем рюкзаке имя — «Таня». И, как школьник, хочу всё скрыть и всё открыть всему свету.

Если пьеса до сих пор не двигалась, так это потому, что в моей жизни не было Тани. Когда пишешь, то пишешь всегда для такой вот Тани. Или не пишешь вовсе — значит, нет у тебя в этом потребности.

Мы расстались, я вернулся к себе, охваченный возбуждением, сел за стол, прирос к нему на три дня и три ночи — и пьеса была закончена. Я вручил рукопись Тане — ее мнение мне хотелось услышать первым. Когда мы снова встретились, ей не хватало слов, чтобы выразить чувства, охватившие ее во время чтения.

За ужином мы, как подростки, еще полные иллюзий, строили воздушные замки, мечтали о блестящем будущем, вырезали хвалебные статьи из газет, отвечали на игривые вопросы Жозе Артюра[18], подбирали актеров и распределяли роли — все, кроме той, что будет играть Таня, конечно, — мы составляли списки приглашенных на премьеру, стараясь не забыть…

33

— …запеканки, я готовлю только из экологически чистых кабачков.

Матушка всегда считает необходимым уточнить происхождение того, чем угощает гостей, и тон, каким она делает уточнения, выдает своего рода паранойю: будто она убеждена в том, что люди, севшие к ней за стол, опасаются пищевого отравления. Если бы кухня была достаточно обширна, чтобы вместить парочку парнокопытных жвачных полорогих, матушка, несомненно, представила бы сотрапезникам родителей каждого бифштекса.

Время от времени я касаюсь Таниной руки — мимолетные прикосновения, означающие: мы вместе. Таня, кажется, чувствует себя как рыба в воде, дрейфуя от благовоспитанной застенчивости до тайной уверенности в себе.

— Ну и когда же поставят эту пьесу?

— У меня назначена встреча с режиссером сегодня вечером. Судя по телефонному разговору, этот парень воодушевился.

— Не верю! О боже, я сижу за одним столом с Шекспиром!

Братец явно перевозбужден, в шуточках его сквозит гордость за старшего брата, он словно бы, чуть стыдясь порыва, пользуется юмором как испытанным оружием, чтобы поздравить меня, заключить в объятия. Оборвав отца, который в семнадцатый раз суется к Тане с выяснением, очень ли красив Стамбул, брат спрашивает, что она думает об Изабель Аджани. Анна в это время выглядит отсутствующей. Наверное, сожалеет, что мы не успели опробовать на аренах Арля позу производителя Tipp-Ex[19]. Да, это так, Анна, колесо повернулось. Вчера — одинок как ленточный глист, сегодня — Таня. Я убежден: ты еще найдешь себе другого, не менее внимательного и бережного любовника.

Ужин продолжается в теплой дружеской обстановке, в любви и неге, а когда мы с Таней собираемся уходить, все по очереди ее целуют, показывая тем самым, что она принята в семью. Интересно, а у папы так и останется на губах эта дурацкая застывшая улыбка или он снова впадет в кому, стоит нам переступить порог? На улице чувствую, как буравят спину растроганные взгляды родственников, глядящих нам вслед из-за занавески.

— Не очень было трудно?

— Нет-нет, все в порядке. Запеканка была просто чудесная.

В машине она молча курит, глубоко затягиваясь и выпуская струйки дыма в щелку окна. Так, в монастырской тишине, мы едем минут десять. Вот уже и Танин дом, я встаю у тротуара и открываю дверь, не выключая мотора.

— До вторника?

— До вторника!

Она выходит, направляется к подъезду, я смотрю ей вслед, она удаляется своей трогательной походкой, такая девочка-девочка, глаз не свожу, пока она еще видна среди уличной толпы — мечта, которую постепенно заволакивает туманом.

34

Жюльен открывает дверь бара, я, едва увидев его, машу рукой: тут мы, тут. Он пробирается к нам между столиками, явно удивленный тем, что я не один. Друг настолько уже привык видеть меня в одиночестве, что теперь на лице его почти испуганное выражение — такое, словно он увидел ярмарочного уродца, словно человек, сидящий напротив меня, не может быть ничем иным, как наростом на моем собственном теле, этаким новообразованием, появившимся за ночь после употребления протухшего йогурта.