Фигурек

Я не смог бы ответить, откуда взялось это идиотское объяснение. Подсознание — склад всякого хлама, среди которого и внезапно сломавшийся будильник, и неведомо где подцепленный, мигом сразивший тебя грипп, и несчастный случай на роликах… Неисчерпаемый кладезь готовых к употреблению алиби. Но смотри-ка: в несчастный случай на роликах они вроде бы поверили!

Все демонстрируют явное разочарование тем, что видят меня одного. Так уж сложилось, что с некоторых пор я перестал существовать для них как личность — только как тень личности. Я стал для них всего лишь человеком, который приводит Таню. Настроение — как первого сентября, когда выясняется, что главный весельчак класса перешел в другую школу.

Ужинаем в обстановке донельзя мрачной, душит тоска, ощущение такое, будто в доме покойник. И я единственный, кто знает: так и есть на самом деле, мы хороним Таню. Для моего отца это означает снова впасть в кому, для матери — снова стать безнадежной пессимисткой, к Анне вернется монополия быть украшением стола, и только мой брат, этот хамелеон, которого раз и навсегда заклинило на ярко-розовом цвете, останется самим собой. Ему все — с гуся вода, нет ничего такого, что могло бы его задеть. Когда он умрет, даже если к тому времени ему сравняется сто десять лет, окружающие ну просто очень сильно удивятся.

— Да бросьте вы, чего бы не поговорить нормально, ей-богу, растяжение связок довольно редко дает метастазы… Ну-ка, папа, расскажи, кого с утра поймал на удочку. Щуку? Синего кита? Русскую подводную лодку?

Несмотря на то, что брату искренне хочется расшевелить наших родителей, ни черта ему это не удается: всего за какой-то час они постарели на двадцать лет. Насколько что-то важно, начинаешь понимать по горю, которое приносит его отсутствие. Вот и я начинаю понимать, что Таня для моей родни действительно стала солнечным лучиком, свежим ветерком. Нашими-то физиономиями они тридцать лет уже любуются. А кроме всего прочего, это доказывает (если еще требуются доказательства), что Таня — несравненная актриса: за несколько недель стать идеальной, незаменимой, единственно желанной невесткой — на такое не каждая способна, Катрин Денёв может катиться к чертовой матери.

Пока мама мужественно и почти нормальным тоном пытается говорить о чем-то обыденном, я возвращаюсь мыслями к счету — просто не могу удержаться. Как этим двоим, возбуждающим в других людях почти что жалость, удалось выжить с настолько тяжкой тайной на душе? Нет, такого не может быть, не может — и всё тут, здесь какая-то ошибка! Да и зачем моим родителям Фигурек? Надо еще раз посмотреть этот счет, внимательно посмотреть! Решаю отправиться на кухню под каким-нибудь предлогом… теперь любой предлог сойдет, самый незначительный: я снова стал для них невидимым.

— Схожу-ка за горчицей!

Или:

— Схожу-ка за солонкой!

Или:

— Пойду принесу пирог!

(Не знаю, что именно я сказал в конце концов…)

На кухне я бросаюсь к буфету, открываю ящик и принимаюсь лихорадочно в нем рыться. Все тут, как было тогда, налицо остались все доказательства шести десятилетий вялого и сонного существования, едва заметные причалы на фоне беспрерывного потока лет, все, как было тогда, только никакого счета! Никаких его следов. Я просто убит. Наверное, мама сообразила, и оказалась совершенно права, что место для хранения свидетельства своей двойной жизни выбрано не слишком надежное. Я без особой уверенности шарю и в других шкафчиках — ну и иду обратно, в столовую, где царит все та же погребальная атмосфера.

Мать ставит на стол сырное суфле, и это лениво оседающее суфле — будто отражение каждого из нас.

62

В сплошном тумане засветился маячок: позвонил Жюльен, — как же давно я его не слышал! Он назначил мне свидание, не сказав больше ни слова, но стоило ему показаться в дверях бара, и я сразу понял — все в порядке. К нему вернулось умиротворенное выражение лица, характерное для самых счастливых дней, и я порадовался за друга. Порадовался, но, естественно, его умиротворенность вогнала меня в легкую депрессию: немыслимо же, ясное дело, так легко задавить миллионы лет существования человеческой природы несколькими иудео-христианскими заповедями.

Но вот Жюльен приближается к столику, за которым я его жду, и сияние на его лице по мере приближения угасает. К тому времени как он оказывается рядом со мной, радостная физиономия моего лучшего друга совсем уже превратилась в тревожную, а пожимая мне руку, он становится похож на врача, получившего результаты анализов.

— Ну-ка говори напрямик, что у тебя случилось! Выглядишь паршиво — похоже, что-то не в порядке. Да?

— Нет-нет, все нормально, просто очень плохо спал, зубы замучили…

Я стараюсь улыбнуться, надо же успокоить друга, и Жюльен действительно успокаивается, видно, как напряжение уходит. Он садится, мы заказываем кофе и молча закуриваем. Так же, как и я сам, Жюльен не знает, с чего начать разговор. Посмотрел бы кто на нас со стороны, мог бы подумать, что эти два недотепы не виделись долгие годы.