Филарет Московский

В 1844 году исполнилось пятьдесят лет Чаадаеву. Восемь лет назад разразился скандал с печатанием его первого философического письма. С той поры многое изменилось. Петр Яковлевич, уже не тот кудрявый приятель кудрявого Пушкина, а изрядно облысевший, жил в своем доме на Басманной улице в Москве под надзором — время от времени к нему для освидетельствования являлись полицейский чиновник и врач-психиатр. Но с годами появился у него и более благоприятный надзор — со стороны святителя Филарета. Чаадаев не мог не знать о том, что Филарет отвечал ему после выхода первого философического письма, и не мог не заинтересоваться личностью своего оппонента. Он читал его проповеди, сначала выходившие разрозненно и в списках, затем — собранные в издании, финансированном Лобковым. Он стал наведываться на Троицкое подворье, познакомился и подружился с его главным обитателем, стал находить огромное удовольствие в беседах с митрополитом. И в Чаадаеве стали происходить очевидные духовные изменения. Если в нем и было доселе сумасшествие, то никак не такое, которое лечат психиатры. Человек верующий, Чаадаев в тридцатилетием возрасте был ослеплен европейской «прогрессивной» мыслью о том, что путь ко Христу должен проходить мимо храма. Теперь он все больше и больше исцелялся от этой слепоты. Теперь из-под его пера выбегали строки, в которых он иначе рассматривал православную церковь: «Ее роль состояла в том, чтобы явить мощь христианства, предоставленного единственно своим силам; она в совершенстве выполняла это высокое призвание. Родившись под дыханием пустыни, перенесенная затем в другую пустыню, где, живя в уединении, созданном для нее окружавшим ее варварством, она, естественно, стала аскетической и созерцательной. Самое происхождение отрезало ей путь к какому бы то ни было честолюбию. И она, надо сознаться, довела покорность до крайности; она всячески стремилась себя уничижать: преклонять колена перед всеми государями, каковы бы они ни были, верные или неверные, православные или схизматики, монголы или сельджуки; когда гнет становился невыносимым или когда на нее обрушивалось иноземное иго, редко умела она прибегнуть к иному средству, кроме как заливать слезами церковную паперть, или же, повергнувшись в прах, призывать помощь небесную в тихой молитве. Все это совершенно верно, но верно и то, что ничего иного она делать и не могла, что она изменила бы своему призванию, если бы попыталась облечься в иную одежду. Разве только в славные дни русского патриаршества она дерзнула быть честолюбивой, и мы знаем, какова была расплата за эту попытку противоестественной гордыни. Как бы то ни было, этой Церкви, столь смиренной, столь покорной, столь безропотной, наша страна обязана не только самыми прекрасными страницами своей истории, но и своим сохранением. Вот урок, который она была призвана явить миру: великий народ, образовавшийся всецело под влиянием религии Христа, — поучительное зрелище, которое мы предъявляем на размышление серьезных умов». Это уже не то мировоззрение, с которым Филарету следовало вступать в бой.

Социалистические идеи Чаадаев отныне увязывал только с Церковью: «Еще мгновение, и человек выйдет навсегда из сферы отвлеченности, став подлинно социальным существом; отдельные общества отрешатся от своего одиночества и добровольно присоединятся к великой семье народов; естественный строй, в котором народы еще живут противопоставленными друг другу, уступит место строю всеобщему; наконец, человечество, сама идея которого ранее была едва постижима, себя сотворит живым, конкретным, действительным и станет человечеством совершенным, истинным именем которого будет Церковь Господня. Таким же образом мировой разум, осуществляя себя в Красоте, в Истине, в Благе, утвердит себя как органическое целое и установится в Совершенстве».

Однажды в Английском клубе Чаадаев обронил фразу: «Есть только один способ быть христианином, это — быть им вполне». Такой христианский максимализм был близок и Филарету, не устававшему повторять, что невозможно одновременно служить и Богу, и мамоне. Но этот же максимализм мог отпугивать людей от христианства: если я не могу полностью отречься от мира, стало быть, должен отречься от Христа. Отрекаться от мира могут лишь единицы праведников, святые люди. Как же тогда быть остальным? Великолепное высказывание Петра Яковлевича нуждалось в пояснении: если ты хочешь стать вполне христианином, надо сперва стать хотя бы не вполне, но постепенно улучшая себя, стремиться к желаемой полноте христианства в себе.