Филарет - Патриарх Московский (СИ)

— Не за раздачу земли жидам, а за то, чтобы в некоторых местечках дать им право собирать подать. Только там, где земской закон не работает и общество не хочет самоорганизоваться. Где мешается знать. И то, только на тех землях, что ты возьмёшь под себя. Земли Волги и Самары — хорошие земли, но никто из дворян их взять не хочет, даже если ты их даёшь даром. Причины нам понятны — крымчаки и воровские казаки не дадут вести хозяйство. Эти бы земли раздать стрельцам, но стрельцы пока и тут нужны. Вот если ты оставишь мысли о захвате Ливонии, тогда можно будет стрельцов переместить на Волгу.

— Я не понял… С жидами-то что? Совсем ты меня запутал.

— Над своей землёй я поставлю управляющим жида, а над твоими землями сам думай, кого поставить. Зачем я тебя мучаю? Тем более, что я не уверен, что это будет правильно. Нет такого в моём будущем.

Иван Васильевич облегчённо вздохнул.

— Ну, вот! А ты пристал ко мне со своими жидами. Поехали лучше на моих санях кататься!

Мы приоделись потеплее и выйдя из палат царских, забрались в царские сани, сделанные по подобию моих, только с царским размахом и царскими излишествами: резьбой, позолотой, бархатом и двуглавыми гербами. Вообще-то, эскиз набросал ему я, но он вносил корректировку, я перерисовывал, и в итоге сани получились плодом, вроде как, совместного творчества.

Повозка была чуть выше, чем моя в месте сидения седоков, и чуть ниже в козлах для извозчика. Полозья, обитые железными полосами не только снизу полозьев, но и с боков, не давали саням входить в боковое скольжение, но поэтому могли перевернуться. Я указывал на это царю, но тот меня не послушал и теперь мы часто кренились и зависали на резких поворотах, как яхта при хорошем галсе. Но мы научились с ним одновременно смещаться в сторону поворота и отрыв полозьев доставлял государю наибольшее удовольствие.

Царские лошадки были и резвее и сильнее моих и мы носились по Воробьёвым горам, как ветер.

* * *

Иван Васильевич, погоревав положенную сороковицу1, вернулся к обычной жизни: приёмам послов, приёмам бояр, участию в заседаниях боярской думы, обсуждению военных расходов с казначеями и дьяками. Готовились к походу на Полоцк и иные пограничные Ливонии города — крепости.

Царь проживал сейчас в своей «летней» резиденции на Воробьёвых горах, окружённой «Стрелецкой слободой». Я — в своём отчем доме в Зарядье. Был на территории усадьбы моего отца Никиты Романовича небольшой «оружейный дом» в пять комнат с белокаменным подвалом, в котором хранились доспехи и оружие. В комнатах обычно, во время сбора на войну, проживали воеводы Никиты Романовича, но пока они стояли свободными и поселили меня.

Я по приезду в Москву хотел поселиться у деда Ховрина-Головина, но ещё на траурных мероприятиях по погребению царицы в Вознесенским монастыре, отец настоял на моём возвращении в отчий дом. Наша встреча с отцом показала, что вырос я за лето не очень-то, как мне казалось, сильно, так как едва перерос его плечо. Это просто я раньше никогда не видел себя в зеркале в полный рост, поэтому и удивился своему «восьмилетнему» виду, а отец, глянув на меня, удивился не слишком, сказав лишь на моё приветствие:

— Возмужал ты, Федюня! Или траурное платье тебя, э-э-э, взрослит? Как живётся при дворе?

— Грех жаловаться, отец.

— Отец? Хм! Ещё недавно тятей звал. А теперь — «отец». Вроде ж мал ты ещё? И не вьюнош, даже, а поди ж ты: «отец». Я деда твоего только лишь годам к двадцати стал так называть. А тебе-то девяти ещё нет…

— Может в метриках что напутали? — спросил я тихо-тихо. — Меня за пятнадцатилетнего считают.

— Суров ты лицом, Федюня. Всегда был, а сейчас и подавно, — прошептал отец.

— Меня царь дворовым воеводой назначил, хлопот много.

— Иди ты! — даже отшатнулся отец. — Как такому быть возможно? Дворовый воевода — это же высший чин при дворе! А ты… Кто ты?! Ты же никто! Дитя неразумное!

Я пожал плечами.

— Значит разумное, коли доверил. Подо мной стрельцов четыре тысячи и личной охраны пятьдесят человек. Четверо детей купеческих в свите. Царь бывшими царскими палатами, что в Александровской Слободе, одарил.

Вот после этих слов отец и сказал сурово:

— А в Москве дома жить будешь! При отце! Ибо мал ты ещё отдельно жить! И дядьку я тебе приставлю! Дела вести. Нет, троих дядек!

Я был против того, чтобы кто-то вёл мои дела, но спорить с отцом в часовне не стал. Наш разговор продолжился дома, но аж на третий день после прибытия похоронного поезда в Москву, ибо после долгой процедуры погребения Анастасии Романовой, мы были приглашены сначала за поминальный стол, потом сразу же перешли на царскую братчину, где даже мне пришлось пригубить пьяного кваса, сиреч — пива. А уж все остальные приглашённые, вместе с царём, упились в хлам.

Хоть я и не пил алкоголь много, однако меня то и дело провоцировали на выпивку, вопросом: «Ты меня уважаешь?» и отхлёбывать из чарки приходилось. Особенно меня достал Александр Иванович Вяземский — брат Афанасия Вяземского, совсем ещё недавно самого ближнего к царю человека.