Филе пятнистого оленя

И он, посмотрев на меня внимательно, без улыбки уже — как-то тяжело даже посмотрев, так, что душно стало, ткнул свою сигару в пепельницу. Словно точку поставил. И я вдруг поняла радостно, что вежливое его «спокойной ночи» мы сегодня друг другу не скажем — потому что быть ей очень и очень неспокойной.

— Вы, кажется, говорили что-то непристойное, мисс?.. Что-то насчет того, что можно вас использовать? Не могли бы вы повторить это — или я просто ослышался?

Разве меня надо было упрашивать?..

…С ее уходом на студии ничего и не изменилось вроде бы. Поменялось только мое восприятие того, что меня окружало, — а это, увы, было для меня самым главным. Ну не могла я уже, сидя за исцарапанным выцветшим столом перед пачкой пожелтевших бумаг, чувствовать себя частью мировой киноиндустрии, ее винтиком, маленьким, но очень-очень важным. А причислять себя к тем, кто здесь бывал, мне совсем не хотелось.

А еще в жизни моей произошли изменения, настолько серьезные, что работа отошла на второй план. Вера в кино была утрачена, восторг давно превратился в презрение, денег мне более чем хватало, и мне вовсе не надо уже было заботиться о том, чтобы дотянуть до зарплаты. А посему сама необходимость присутствовать на работе стала весьма условной. Но я все же не торопилась никуда уходить — не из боязни, что все может еще вернуться на свои места, но желая сохранить зыбкую связь с прошлым. Как могла эта нитка, истрепанная, пропотевшая, почти невидная, помочь мне в грядущем? Я и сама не знала — даже не старалась понять.

Март был уже, необычайно снежный, холодный, но солнечный и восхитительный. Словно зима решила порадовать всех напоследок, чтобы сохранить о себе приятные воспоминания. И вата сахарная висела на ветках, и снег сверкал, словно битое стекло. И машины ползали по нашим переулкам все еще осторожно, как будто только учились передвигаться. А я сидела целыми днями в залитой солнцем комнате, почитывая Ирвина Шоу и попивая горячее какао. Внутри же у меня было спокойно и тихо, тепло и сыто, как в номере хорошей гостиницы. И табличка «Не беспокоить» болталась на двери в сердце, выражаясь метафорическим языком, повешена была на неопределенное пока время.

В один из таких дней, сонных и томных, Гриня принес на студию какую-то важную новость — и об этом можно было бы догадаться по блеску его невыразительных обычно глаз. Но принес ее тихо, незаметно. Хитроумно запрятав, словно кокаин перед таможенным контролем. И наслаждение ожидал, очевидно, получить не меньшее.

Он привез шефа, выпил, как водится, чашку кофе на кухне и явился по мою душу. Начав, как обычно, с традиционной фразы — «Когда отдашься, Анют?». Которая стала настолько ритуальной, что я бы очень удивилась, хоть раз в день ее не услышав. Может, даже спросила бы встревоженно: «А ты спрашивал сегодня, когда я тебе отдамся?..»

И он себе посыпал нетщательно пол цитатами самого разного рода — от рекламных слоганов до стихов периода символизма — что, безусловно, лучше. Утрамбовал это сапогами — новыми, кстати, и даже не такими безобразными, как прежние. Правда, сохранившими чудную особенность покорно принимать в себя заправленные брюки. А штаны, между прочим, тоже были новыми — из толстого бежевого вельвета. И шарфик от Пьера Кардена, дешевый, но чистый, довершал его облик. Гриня становился совсем уж пижоном. Очевидно, изменения в жизни происходили не только у меня — и так же, как и мне, шли ему на пользу.

Все прояснилось довольно быстро. Моя врожденная невнимательность помешала мне раньше заметить то, что Гриня пытался всем показать. Я еще не сразу поняла, почему он ходит как-то странно, прижав к груди лапку, словно заяц подстреленный. И спросила удивленно:

— У вас болит рука, Григорий?

И споткнулась тут же на полуслове, и ахнула.

— Боже мой, Григорий!.. Вас можно поздравить? Вы потеряли давно опостылевшую вам свободу?

Оно сверкало и искрилось на солнце, это кольцо. Переливалось всеми цветами радуги на безымянном пальце Грининой растопыренной торжественно пятерни. И было похоже на обмотанную вокруг фаланги толстую ленту конфетной золотой фольги.

Задвигались стулья, вопросы посыпались, кто-то затопотал по-ежиному в коридорах, и закипел на кухне чайник со свистком, возвещая о предстоящем торжестве. А Гриня внес гордо в комнату несколько бутылок шампанского и почему-то вафельный торт.

За столом, наспех накрытом, было шумно и дымно. И, как водится, все просто использовали повод, чтобы выпить, перенеся со своих рабочих мест за стол общие проблемы. Потому Гриню совсем не сразу начали расспрашивать. А зря — нам было что узнать.

— …Так как ты свадьбу-то справил, Гриша? — В голосе Ольги Петровны было любопытство, подогретое шампанским. — Небось в ресторане гулял, а?

— И в ресторане, и на тройке с бубенцами катались, ласка моя, Олечка Петровна, — ответствовал Гриня. — И у могилы солдата никому не известного были, и на смотровой площадке в Лужниках — все как в лучших домах. Цыгане нам весь вечер пели — так за душу брало, хоть плачь…