Филфак

В который раз мне снятся странные сны. Мир моих грёз разительно отличается от суровой реальности, вобрав в себя недоступные обычному деревенскому парню радости: крутые тачки и небоскрёбы, серое небо Лондона и ясное — Москвы; чужие лица, чей-то смех, шикарные дома и странное, пьянящее чувство вседозволенности. Даже сквозь дрему понимаю, что в своё время слишком долго сидел перед телевизором, но оторваться от созерцания пусть и вымышленной, но такой яркой жизни не могу. И всё же истошный визг Румянцевой вынуждает проснуться.

Резкая смена картинки перед глазами кружит голову. Мне требуется время, чтобы вспомнить, где я нахожусь. Ещё больше — понять, почему кричит Пуговица и зачем неистово трясёт меня за плечо в желании поскорее разбудить.

— Вот дьявол! — в полумраке лампочки Ильича, на черном проводе болтающейся под потолком, с трудом различаю на пороге дома мужской силуэт с топором в руках.

В стельку пьяный и ни разу недобрый дядя Ваня разъярённым быком смотрит на нас с Анькой, так уютно устроившихся на чужой тахте, и шумно дышит.

— Спите? — цедит он заплетающимся языком, гоняя холодную дрожь по телу.

Пытаюсь закрыть Румянцеву от перепившего пастуха, а сам вытягиваю перед собой раскрытые ладони и умоляю мужика решить возникшие проблемы мирно.

— Мы сейчас уйдём, не переживайте! Да и стоимость водки компенсируем. Вы только топор опустите, ладно?

— Что, голубчик, испугался? — неприятно ухмыляется пастушок, стеклянным взглядом уставившись в одну точку. — Это тебе не в бабском щеголять и девок молодых спаивать, а? Чтоб через пять минут духу вашего здесь не было! Раз…

Ощущаю себя затравленным волком. Голодным. Измученным. Злым. Я снова бегу в никуда, подгоняемый диким лаем местных псов и неразборчивым матом дяди Вани. Мне впору остановиться на пригорке и жалобно завыть на луну. Да только перепуганный голосок Румянцевой путает все карты, не позволяя сбавлять скорость.

— Беги, Соколов, беги! — запыхавшись кричит Аня, прижимая к груди наспех собранные вещи.

И всё же, добежав до высокого берега, я торможу. Обнимаю охваченное страхом тело Румянцевой, чтобы спрятать девчонку в своих руках от промозглого ветра и холодящих кровь воспоминаний. Пуговица не спорит. Тычется носом, как беззащитный котёнок, выискивая защиты и немного тепла. Аня что-то тихо бормочет. Не удивлюсь, если плачет. Но в кромешной темноте, лишь отчасти разбавленной лунным сиянием, ничего толком разобрать не получается.

— Знакомая мелодия, — дрожит в моих руках Румянцева, а я только сейчас понимаю, что напеваю себе что-то под нос.

— Это Дебюсси. «Лунный свет». Любимая композиция Яны,— слова срываются с губ раньше, чем мозг успевает их обработать.

Аня на миг перестаёт дрожать. Кивает своим каким-то мыслям и аккуратно высвобождается из плена моих жадных рук. Вертит головой, делая вид, что пытается сориентироваться на местности, но я знаю: за показной суетой скрывается смущение. Я снова всё испортил. Румянцева отходит от меня на шаг. Потом ещё. И ещё. В темноте не разобрать выражения её лица, да и неловкое молчание между нами оглушает похлеще дяди Ваниной брани. Обняв себя за плечи, Пуговица смотрит куда-то ввысь, растерянно выискивая на небе очертания знакомых созвездий. Впрочем, и сама девчонка вмиг становится далёкой, как Полярная звезда. И дело тут не в фактическом расстоянии между нами. Всему виной мой язык. Сколько раз я ещё наступлю на грабли, прежде чем разобью лоб окончательно?

— Знаешь, Илюш, — Аня первой нарушает тягучую тишину, но даже в темноте избегает смотреть в мою сторону. — Эта Яна…

— Не надо, — перебиваю Румянцеву. Говорить о другой девушке, когда сердце заходится в бешеном ритме от той, которая рядом, не могу. — Прости, что снова вспомнил о ней так не вовремя.

— Да что ты! — вскидывает руками Аня и даже порывается сократить дистанцию между нами, но тут же мотает головой и зачем-то отходит ещё дальше. — Это здорово, что память возвращается, Илюш! Я очень за тебя рада!

— Ну да, — киваю, мысленно проклиная чёртову амнезию. Дурацкие вспышки из прошлого, как разряды молнии: никогда не знаешь, где застигнут и оставят ли после себя хоть что-то живое.

— Я просто хотела сказать, — мнётся в сторонке Румянцева. Наверняка по привычке кусает губы или заламывает пальцы на руках. На лице, вопреки здравому смыслу, расцветает улыбка: мы знакомы с Аней всего ничего, а кажется, я читаю девчонку, как открытую книгу.

— Что? — не даю Пуговице замолчать.

Её нежный голос — моё спасение. В этой кромешной темноте он, как тонкий лучик света, указывает путь, а я так боюсь свернуть не туда и окончательно заблудиться в лабиринтах своей памяти.

— Ань, ты можешь рассказать мне обо всём. Ты же знаешь. Только прошу, не напоминай о моем прошлом. Как показывает практика, – ухмыляюсь, прокручивая в памяти события минувшего дня, — есть вещи, о которых лучше забыть навсегда.

Румянцева стоит слишком далеко. А я настолько привык к её трепетному теплу и мягкой ладони в своей руке, что не задумываясь подхожу ближе.

— Илюш…, — пытается возразить Пуговица, но, главное, больше не отступает.