Филфак

Нет ничего бесконечного в этой жизни. Вот и моя темнота, чернильная, непроглядная, вязкая, постепенно начинает пропускать робкие, едва уловимые отблески света. Глаза, уставшие от монотонной черноты, нестерпимо жжёт, но желание проснуться — гораздо сильнее.

Первое, что вижу, — это белёсый потолок, покрытый паутинкой тонких трещин. Старый, неровный и до безумия скучный. Ловлю себя на мысли, что белить потолок – прошлый век, и вновь проваливаюсь в темноту.

На сей раз она наполнена странными звуками и отвратительным запахом антисептика — такой даже мёртвого заставит проснуться. Благо нудная, тупая боль, волнами расходящаяся по телу, не оставляет сомнений: я живой. Правда, вместо головы —чугунный котелок, вместо тела — кусок засохшего пластилина.

— Вот вы и проснулись, — писклявый девичий голосок отбойным молотком проходится по многострадальной голове. Неужели обязательно так орать?

Приложив недюжинные усилия, напрягаю шею и поворачиваюсь на звук. Возле непонятной громоздкой аппаратуры замечаю миниатюрную девушку лет двадцати пяти в белом халате и такого же цвета шапочке, из-под которой выглядывают ярко-рыжие кудряшки.

— Где я? — пытаюсь спросить, но пересохшие губы и отвыкший работать язык, превращают простые слова в кашу.

— Тише-тише, — щебечет девчушка и оборачивается ко мне с огромным шприцем в руках, невольно отвечая на вопрос: я, чёрт побери, в больнице! — Не волнуйтесь! Сейчас капельницу поставлю, укол сделаю и врача позову.

Не успеваю переварить её слова, как эта мелкая кудряшка, распахивает одеяло и втыкает иголку в моё бедро. Морщусь, но не от боли, а от дебильного осознания, что лежу совершенно голый. Что за дела?

— Ой, а у вас глаза голубые, — поправив одеяло, рыжуха на долю секунды замирает напротив моего лица. — Я так и знала. Не зря с девчонками поспорила: у такого красавчика и глаза должны быть обалденные!

Она серьёзно? Я точно в больнице? А если и правда там, то, может, стоит позвать врача, а не вот это всё?

— Такой у вас взгляд проникновенный, — зависает сестричка, а я, дабы остановить этот бессмысленный бред, закрываю глаза и как по команде погружаюсь в привычную темноту.

Моё следующее пробуждение оказывается более продуктивным. На сей раз надо мной склонился полноватый мужчина далеко за сорок, в очках с массивными линзами и до одури важным видом. К гадалке не ходи – врач!

— Ну здравствуй, голубчик! — бормочет невнятно, словно и его губы потрескались от невыносимой жажды, и продолжает скрупулёзно меня осматривать, изредка отвлекаясь к показаниям приборов. — Понимаешь, куда попал, парень?

— Да, — опять вместо ответа — рваное дыхание с примесью шепелявости.

— Ладненько! — бормочет доктор и тут же начинает ставить надо мной эксперименты. — Глазки закрыли. Открыли. Молодец! Язычок показали. Умничка! Пальчиками пошевели. Отличненько! Ногу в колене согни. Превосходненько.

— Пить, — стону в надежде прекратить экзекуции и наконец просто поговорить. Но мои потуги остаются неуслышанными.

— Ну что, голубчик, судя по всему, родился ты в рубашке. Спасибо скорой скажи, оперативненько тебя к нам доставили. Что случилось-то с тобой, помнишь?

Судя по ощущениям, намедни меня переехал трактор, либо одной левой я пытался остановить локомотив.

— Понятненько, — чешет затылок доктор, так и не дождавшись моего кивка. — А имя своё помнишь?

Конечно, это же элементарно. И чему этих медиков учат столько лет, ежели задают такие дебильные вопросы.

— Расчудесненько, – кивает врач и с любопытством смотрит на меня. — И как же нас, голубчик, зовут?

Я снова безуспешно открываю рот и молчу, но на сей раз не только из-за дикой сухости во рту. Моё имя… оно вертится на языке, но никак не обретает своего звучания.

— Не помнишь, значит, — заключает толстяк. — Печальненько!

— А сколько лет тебе, тоже запамятовал?

Судорожно пытаюсь сообразить, но и здесь терплю фиаско. Я не знаю, кто я! Я забыл самого себя!

— Мариночка, нам бы успокоительного добавить! По-шустренькому! — положив широкую ладонь ко мне на плечо, он абсолютно спокойно воспринимает мои отчаянные стоны и завывания. А подоспевшая спустя минуту рыжуха хладнокровно пускает по венам очередную гадость, которая вновь отключает меня от реальности.

Однако, мои пробуждения теперь становятся все чаще. И каждый раз я открываю глаза в надежде вспомнить. Но всё зря. Меня вычеркнули, обнулили. И вроде, вот он я: здоровенный лоб лет двадцати с татухой на плече и старым, едва заметным шрамом под коленкой. Я был. Я жил. Я что-то чувствовал, но ни черта не помню.

Из реанимации меня переводят в обычную палату. Каждую свободную минуту обследуют, заставляют отвечать на идиотские вопросы и безжалостно дырявят мой зад болючими уколами. Моя речь постепенно приходит в норму, а ставшие ватными от долгого лежания ноги уже в состоянии удержать вес моего тела и даже довести меня до туалета. Часами смотрю на своё отражение, ставшее отныне совершенно чужим, и пытаюсь понять «за что»? Неужели эта смазливая морда, что таращится из зеркала на меня в ответ, заслужила подобное?