Фильмы-сказки

кормчих-капитанов готовятся сегодня в путь, и среди них один — смелейший, всем морям известный, кормчий Степан Емельяныч. Вот он стоит на корме своего корабля — чернобородый, статный, в высоких сапогах, в рубахе алой, в парчовом кафтане нараспашку. Стоит и зорко смотрит, как грузится его корабль, подбадривает отстающих, бранится, смеется и громко подпевает корабельщикам:

Много стран мы видали в пути за кормой,

Но нигде нет милее сторонки родной!

На пристани стоят купцы — хозяева товаров.

— А кто же у вас кормчий? — спрашивают люди.

Самодовольно усмехаются купцы, поглаживают бороды густые.

— У нас-то? — отвечают. — Такого-то другого не найдешь: Степан, сын Емельянович, с дружиной! Удачливый, отважный, однако же характером крутой: «Плохой товар, ты слышишь, не повезу, мне честь моя дороже вашего товара. Вот он каков! Подай ему отборное зерно, изделия стальные — подковы, пилы, топоры, — лен, воск, куниц да чернобурых лис, седых бобров да горностаев.

А солнце между тем уж поднимается к полудню. Не отстают от солнца и часы, что украшают башню над градскими воротами. Вот время подошло, качнулся над часами колокол, пошел звонить налево и направо! «Бам-бам, бам-бам», — двенадцать раз подряд! Полдень!

— Полдень! — сверившись с солнцем, крикнул Степан Емельяныч. — Поработали славно, не грех и отдохнуть на малый срок!

— Полдень! Дружинушке храброй обед! — зычным басом подхватил команду рыжебородый Кондрат, друг и помощник Степана.

И вмиг прекратилась работа: корабельщики и грузчики сбежали по сходням на берег, засверкали медные артельные котлы, запахло щами, теплым хлебом, нетерпеливо застучали деревянные ложки…

А Степан Емельяныч ушел в город…

Невелики хоромы у Степана, но кто заглянет к нему в дом, тот сразу убедится, — живет здесь человек пытливого ума, большого сердца. В углах, на полочках поблескивают астролябии — первейшие приборы, помогающие по солнцу и по звездам определить свой путь в морях и океанах: в ларцах и сундучках хранятся книги и морские карты, а в каждой горенке стучат-постукивают разные часы: венецианские с хрустальным звонким боем, немецкие с кукушкой, французские с курантами и музыкой, большие аглицкие с угрюмым басовитым голосом, как у простуженного шкипера. А уж диковин всяческих заморских и не перечесть!

В просторной горнице давно уж накрыт стол… Две старшие дочери Степана Емельяныча — Гордея и Любава — ждут отца к обеду.

Стоит у зеркала Гордея, восьмой кокошник примеряет — высокая, черноволосая, худощавая, сказать по совести — красавица недоброй красоты. Так, эдак повернется, плечиком подернет, глаза зеленые прищурит… Подошла к ней кошечка, хотела приласкаться, но красавица затопала ногами.

— Брысь, брысь, чумазая! Ступай к своей хозяйке, к Настеньке, на кухню, там тебе и место!

Вот она какая гордая — Гордея!

Любава не похожа на старшую сестру: толстушка, хохотунья, глаза большие, голубые, волосы, как светлый лен. Сидит с утра до вечера на подоконнике, поглядывает на улицу, орешки щелкает, жеманится, прихорашивается да собою любуется. И все-то ей смешно: цыпленок с воробьем подрался — ей смешно, шел добрый человек по улице, споткнулся — и того смешнее! Все «хи-хи-хи» да «ха-ха-ха», а чтоб сестрице младшей, Настеньке, по дому чем помочь — такого не бывает!

— Ты скорлупу-то убери с окна! — лениво молвила Гордея.

— А Настенька на что же? — возмутилась Любава, однако встала, собрала в подол скорлупки, но, заслышав на крыльце тяжелые отцовские шаги, в испуге ручками всплеснула, все скорлупки по полу рассыпала. Но тут бесшумно и легко вошла сестра меньшая, Настенька, внесла на блюде пироги, вмиг собрала скорлупки и, окинув взглядом горницу, сказала тихо:

— Сестрицы! Батюшка идет!

Ростом Настенька как будто бы и невеличка, сарафан на ней куда попроще, чем у старших, но за плечами косы русые, а на милом личике приветливо сияют серые спокойные глаза. Недолюбливают сестры Настеньку за скромность, за спокойное достоинство.

Заскрипели половицы, распахнулась дверь… Сестрицы мигом встали в ряд по старшинству и низко в пояс поклонились.

— Здравствуйте, дочери любимые! — заговорил Степан Емельяныч, шагнув к столу и крепко потирая руки. — Ах, пироги сегодня хороши, да вот беда, не скоро мне таких попробовать придется! Уходит завтра поутру кораблик мой в далекие моря, в чужедальние теплые страны. И вот наказ: живите дружно, не бранитесь и не ссорьтесь, младшую сестрицу, Настеньку, не обижайте! Привезу зато я всем троим гостинцы самые заветные, любые, какие сами пожелаете.

Сел он в кресло, подозвал к себе Гордею.

— Говори, Гордея, свет Степановна, дочь старшая!

— А-ах! — нараспев промолвила Гордея. — О чем тебя просить, родимый батюшка, я и сама не знаю! Но если будет твоя милость, привези мне… привези мне злат-венец…

— Ох страсти! Двадцать три кокошника по сундукам запрятаны -

и все ей мало! — про себя удивилась Любава, а Гордея томно продолжала: