Филофиоли

В этой мысли самым страшным словом было «обязательно». Потому что неизбежность смерти, заключенная в этом слове, была страшнее, чем сама, пока еще непонятная и загадочная, смерть. Получалось, что его жизнь, которая зачем-то все еще текла, как бы издевается над ним, словно палач, пробующий на прочность веревку. Кто-то невидимый словно тянул время, его время. Чем бы ни заполнилось это время, все сразу потеряет смысл, ибо слово «обязательно» нависает над серыми буднями тенью невидимых крыл. «Обязательно» значит «неизбежно». Как ни крути.

Испуг был так силен, что он встал, закурил и стал ходить по комнате, пытаясь как-то отвлечься. Ему пришел на память далекий знакомый, писатель, который покончил с собой, вызвав тогда у многих недоумение: «Ну, пил. Ну, бросила женщина. Но кончать жизнь самоубийством зачем?!».

Сейчас ему казалось, что он понимает того своего далекого знакомого. «Он всего-навсего разделался с тягомотиной! — заключил он. — Обманул хоть в чем-то смерть, которая подсовывала ему видимость жизни, сама готовясь к прыжку».

Он представился себе этаким петрушкой, паяцем, который ест, пьет, что-то делает, думает, что существует, а на самом деле кривляется перед ней, смертью.

Он вспомнил о последних днях Толстого, и ему стало немного стыдно за великого старца: он тоже «кривлялся»! «Жизнь — воплощение… Довольно воплощаться!» — что-то в этом роде шептал на смертном одре Лев Николаевич. «Думал вывернуться, — ухмыльнулся он. — Думал, некто ему в последний миг подскажет лазейку. Выход! Не захотел пустить к себе священника для исповеди, чтобы не было, как у всех — ведь все так и не избегли, хотя и исповедовались».

Страх возник, как вспышка, и, как вспышка, исчез. Погас. В эту минуту в нем умерла душа. Как-то ясно он это понял.

Если душа умерла — чему теперь умирать? Страх исчез. Смерть тела — это уже другое.

Тело его давно умирает, ибо верхняя точка жизненной траектории была уже пройдена. Теперь только вниз. Когда падают молочные зубы, это начало траектории, когда остаются последние — это конец.

Теперь к смерти он относился, как автомобиль к своему окончательному износу, если бы автомобиль мог думать. Какие-то части его еще можно починить, наладить, но когда поржавеет весь кузов, когда выйдет из строя окончательно двигатель, то прямая дорога на «шрот», как здесь зовут автомобильные свалки.

Жизнь без души стала какой-то странной. Понемногу отдалились знакомые, не находя в нем, вероятно, «душевного» отклика на свои чувства. Животные тоже как-то быстро теряли к нему интерес. Видно, душа его была нужна не только ему самому, но и окружающим. И людям, и вещам. Своим бездушием он пугал людей, отчуждал как бы даже вещи: фотоаппарат висел на вешалке невостребованный месяцами, пылесос стоял и сам пылился. От стиральной машины он отказался — стирал по необходимости прямо под душем. «Зомби», — подумал он. Нет, он был не зомби, а что-то другое. Ведь зомби — робот, а он каким-то чудом оставался человеком. Словно герой романа Шамиссо, который потерял свою тень. Экстрасенсы особенно шарахались от него — он путал им карты.

Он перестал бояться примет, хотя раньше жуть как их страшился. Но приметы призваны были пугать душу, которой у него не было: «автомобиль» же его безо всяких примет терял каждый день что-нибудь по мелочи. Он вспомнил, как ездил с неработающей фарой, залепив ее скотчем. Приметы для него были чем-то вроде приглашения на танцы безногому.

Он перестал ходить к врачу. Перестал звонить людям, которым раньше звонил, чтобы, как он теперь понял, подтвердить собственное существование. Для этого мы ходим и к врачам, между прочим.

Как-то он расплакался над документальными кадрами, когда по телевизору показывали российских беспризорных детей. Он понял, что плачет не от сопереживания их страданиям, а от собственного умиления сопереживанием этим страданиям. «Что же во мне плачет, если душа мертва?» — спрашивал он себя. И отвечал: «Память». Как у инвалидов фантомная боль в потерянной конечности. На месте, где была душа, остались оборванные нервные волокна-провода, как в той, вышедшей из строя после аварии фаре.

Теперь женщины. Он знал, чувствовал, что в нем еще оставалась мужская сила, но обратить ее к конкретному объекту не было никакого желания: женщины прежде всего требуют участия души в отношениях, а ее-то как раз ему недоставало! Опять же по старой памяти он оглядывался на красоток, на женщин с женскими достоинствами, но сделать хоть какое-то движение в сторону сближения казалось ему диким, потому что всем движениям предшествует движение души. А где она? Умерла!