Филолог

Ради — повелительное наклонение глагола «радоваться». Выискал в грязи почернелые, но сохранные трубки из циркония — и радуйся. Кто знает, зачем их изготовили прежние люди, но выбросили за ненадобностью, а ты нашел и можешь смастерить много чего полезного. А что работа на Помойке вредна, так кого это интересует? Главное, труд в кайф, еда — вкуснотища и, хотя помойщики жен не имеют, ночью бабы снятся — смак! Спроси любого: «Житуха в жилу?» — и он ответит: «Я тащусь!»

Они и тащились: «Оп-оп!» — а ноги не поспевали в такт бодрым мыслям, и ритм труда превращался в конвульсии. Вряд ли во вселенной нашлось бы что-то страшнее этой радости.

В тот день на прииске случилась пруха: помойщики нашли дуру. По размерам находки делились на мутотень, плямбы и дуры. Дуры были самыми большими и встречались редко. Найденная дура была изготовлена из незнакомого металла, титановый пробник не оставлял на ней следа, а ванадиевый царапал. Значит, обработке металл поддаваться будет, хотя и с трудом. Пробники хранились у бригадира, которого все называли бугром. Человек этот обладал слабенькими телепатическими способностями и некоторыми представлениями о том, как следует работать. Он умел обозначить фронт работ и распределить задания между работягами. Его словарный запас простирался до двадцати девяти слов и включал такие понятия, как «на раз!» и «мылить шею».

Сбежавшиеся работяги (Верис к тому времени уже знал, что перед ним не рабы и не работники, а работяги) облепили дуру и, подчиняясь приказу: «На раз!» — попытались ее сдвинуть. Дура не шелохнулась, а один из работяг неожиданно покачнулся и упал. Изо рта потянулась струйка кровянистой слюны, глаза закатились, конечности подергивались, словно упавший пытался следовать всем транслируемым ритмам сразу.

Работяги оставили дуру и столпились вокруг товарища. Помочь никто не пытался, лишь один почесал темя и задумчиво произнес:

— Облом.

— Что с ним? — спросил Верис, забыв об обещании не вмешиваться и облома не устраивать. Какое тут обещание, если облом уже случился?

— Ласты склеил, — ответил образованный бугор.

Какие ласты? Вот случай, когда даже из контекста не понять, о чем идет речь. Об укороченной лапе морского зверя? О приспособлении для плавания, эту лапу напоминающем? Или о мере в двенадцать четвертей хлеба (то есть три полных каравая, весящих почему-то сто двадцать пудов)? Как и чем можно клеить ласты и, главное, зачем это делать? Происходящее неприятно напомнило, как умирал хаврон, убитый малолетним Верисом. Но ведь это не хаврон, это человек, пусть даже разум его недалеко ушел от хавронова!

— Эта давай! — приказал бугор.

Упавшего уложили на носилки, на которых оттаскивали в мастерские найденные плямбы, и — оп-оп! — потрусили в сторону поселка. Безвольная рука свешивалась с носилок, покачиваясь в такт трусце.

Верис поспешил следом. Он думал, что пострадавшего несут к лекарю, недаром же один из работяг, что помоложе, побежал вперед, должно быть, желая предупредить лекаря. Однако процессия свернула в сторону старых, давно просеянных отвалов. Здесь рядами тянулись небольшие холмики, и почти вплотную к одному из них работяги начали рыть яму.

Верис ничего не понимал.

Бегавший в поселок вернулся с один из чистых, тем, что в вечерние часы транслировал на округу чувство умиротворения. Сейчас у телепата была пора отдыха, но он работал, правда, в полсилы, распространяя свое влияние только на собравшихся.

Чистый подошел к носилкам, поправил руки лежащего, значительно прокашлялся и произнес:

— Спи, эта, спокойно, дорогой товарищ. Ты кайфово жил и ласты склеил в масть. Ты всегда будешь, эта, в сердцах.

В сердцах — осердясь, во гневе, злобе или ненависти. Что-то не похоже, чтобы пострадавший гневался; на лице безразличие и спокойствие, какого прежде не бывало даже в вечерние часы.

Работяги подняли носилки и вывалили тело в яму. Шесть титановых лопат споро закидали яму землей. Через пару минут еще один холмик продолжил длинный ряд безымянных могил.