Философ, которому не хватало мудрости

— Однажды преподаватель консерватории, к моему сожалению, объявил, что я должен приготовить отрывок, который исполняет… квартет. Квартет… Я растерялся. Я должен был терпеть чужое присутствие и, как мне казалось, вторжение в мое исполнение, в мое искусство трех других учеников. Несколько недель я в одиночку готовил свою партию, работая неохотно. Это была часть отрывка, не имеющая смысла без остальной оркестровки. Потом наступил день, когда преподаватель решил собрать нас вместе. Я шел туда как на казнь. Сначала все по очереди сыграли свои отдельные партии. Мне не понравилось слушать других, к тому же мне претило играть с ними. Мои собственные недостатки всегда меня раздражали, а их были просто невыносимы. Наше дилетантство вылезало наружу, было очевидным, постыдным. У каждого было свое понимание этой музыки, и было совершенно очевидно, что каждый играет ее в соответствии с собственным представлением и чувством. После этого преподаватель попросил нас сыграть вместе, ансамблем. Я очень хорошо помню этот особенный и необычный момент. Он отбивал такт рукой, чтобы помочь нам синхронизироваться. Первое впечатление было очень неприятным: я не слышал себя… У меня было ощущение, что мои звуки исчезли, утонули в партитурах других. Я должен был сконцентрироваться, чтобы с трудом различить их. Я стал играть форте, чтобы мои ноты звучали громче, чтобы они доминировали над другими. Так я боролся долго, моя музыка пыталась выжить среди других исполнений. Потом произошло невероятное. Я перестал бороться, стремиться во что бы то ни стало существовать независимо от других, и моя музыка естественным образом нашла свое место, стала сочетаться с другой. Она растворилась, не перестав при этом существовать. Она вписалась в коллективное исполнение, которое превосходило ее и в котором она была уместна. Это сотрудничество придало ей великолепие. Ансамбль звучал так прекрасно, что далеко превосходил красоту отдельных партий. У меня возникло странное ощущение, совершенно новое для меня. Мне казалось, что руки играют сами по себе, что я их не контролирую. Все ускользало от меня. Я растворялся в группе музыкантов, и вот в чем парадокс: это было не самоотречение, а излияние моих чувств в соединении с чувствами остальных. Отойдя на второй план, я стал существовать еще более интенсивно, но в другом измерении, более широком, более возвышенном. Совершенном. И это испытание для меня… было почти мистическим.

Сандро замолчал, и вновь тишина повисла. Потом он повернулся к Кракюсу.

— Индейцы, — продолжал он, — переживают это счастье каждый день. Они постоянно чувствуют слияние с чем-нибудь, что их превосходит, это своего рода мистическая связь, которая тянет их вверх. — Он сглотнул. — Сейчас, когда мы их разделили, оторвали от природы, мы дадим им муку индивидуализма. Индивидуализма поневоле.

Кракюс смотрел на него, не говоря ни слова.

— Все, что прикажешь, — наконец произнес он. — Скажи точно… что мы должны делать.

Сандро помолчал немного, потом начал медленно мерить шагами комнату.

— Чтобы они стали индивидуалистами, сначала нужно заставить их жить в страхе. Бояться других и страшиться, что чего-нибудь не хватит. Пищи, например… или любви.

Последнее произнесенное им слово, словно кинжал, пронзило его сердце. Ему пришлось собраться с духом, чтобы продолжить.

— Мы заставим их поверить, что земных благ на всех не хватит, что жизнь — это битва индивидуумов, что только лучшие могут выжить и только лучшие могут быть счастливы. Самые сильные, самые быстрые, самые умные… самые красивые…

— Есть в этом доля правды, а?

— В это нас заставил поверить Дарвин. Но Дарвин ошибался…

— Вот как? А что это за теория?

Сандро глубоко вздохнул:

— Дарвин объясняет появление человека на Земле эволюцией видов. Он считает, что некоторые живые существа случайно рождаются более сильными или более ловкими, чем другие, так он представляет себе естественный отбор. Именно те, которые выживают, воспроизводятся, порождая поколение, обладающее теми же выгодными качествами. Итак, виды эволюционировали, отбирая только лучших, самых ловких.

— А в чем он ошибся?

— Это не совсем ошибочно, но естественный отбор не объясняет весь механизм эволюции, на самом деле он гораздо сложнее. И, кроме того, теория Дарвина не объясняет также зафиксированные скачки эволюции. Есть недостающие звенья между видами, необходимые, чтобы подтвердить его теорию. Например, между обезьяной и человеком. В эпоху Дарвина можно было думать, что просто не найдены останки таких промежуточных видов, с тех пор их тщетно разыскивали по всему миру, но до сих пор ничего не нашли…

— Так его теория уже неактуальна?

— Нет… все еще актуальна.

— Не понимаю…

— Скажем, недостающие звенья не слишком-то и стараются отыскать…

— Вот как? А почему?

— Если поставить его теорию под вопрос, это повлечет за собой пересмотр нашего образа мыслей и, возможно, нашего образа жизни. Это нарушило бы… порядок.

— Как это? Не вижу связи.