Философ

Впрочем, в конце концов я не выдержал. Вскрыл над паром конверт, который она мне оставила, и с потрясением обнаружил в нем чек не на сто долларов, а на сумму в пять раз большую. С потрясением – и с гневом. Поскольку выяснилось, что за многие годы Эрик получил целое состояние; поскольку он не упускал случая уверить нас в том, что стоит на грани нужды; поскольку мне она платила гораздо меньше – я от нее только на день рождения такие деньги и получил. Я с огромным трудом удержался от того, чтобы порвать, не сходя с места, чек в клочки. Удержался, потому что такой поступок, сколь бы приятен он ни был, означал бы, что я взваливаю на себя краткосрочную ответственность за долговременный ущерб. Нет, чтобы оградить ее от беды, нам требовались действия посущественнее. Придет день – я часто воображал его, – и я встану на пути Эрика. Временами эти фантазии сводились к тому, что я устраивал ему праведный разнос. Временами в них присутствовало насилие: я бил его по лицу, хватал за ворот и спускал с веранды, и он убегал, унося на седалище отпечаток моей подошвы – как в каком-нибудь мультфильме. Под конец каждой из этих картин Альма заливалась слезами и признавала мою правоту: ей следовало давным-давно прогнать его, раз и навсегда, я – ее защитник, ее ангел-хранитель, что бы она без меня делала, спасибо, мистер Гейст, спасибо, спасибо.

– Ну наконец-то, – сказал Эрик.

Я поднялся на веранду. Я уходил из дома на время, которое занимала у Дакианы уборка, перешел через Чарльз, прогулялся до «Бизнес-школы», вернулся обратно, и теперь рубашка моя была мокрой, хоть выжимай. «Субару» уже покинула подъездную дорожку.

– Я уж стучал, стучал, – сказал Эрик. – Чуть не сдался.

Я велел ему подождать снаружи, пока я принесу чек, направился к библиотеке, чтобы вытащить засунутый мной между книгами одной из полок конверт. Протянув к нему руку, я краем глаза заметил отблеск света на запоре оружейной шкатулки.

– Я вот спросить хочу.

Как он шел за мной, я не слышал и теперь почувствовал, что кожа на моей голове натянулась. Я повернулся к нему, крепко сжимая в пальцах конверт.

– Слушаю.

– У нас все в порядке?

– То есть?

– Ну, у нас. Между нами.

– А почему у нас что-то должно быть не в порядке?

– Не знаю, приятель. Мне кажется, вы меня недолюбливаете.

– Не понимаю, почему вы так решили.

– Да потому, что, когда я прихожу, вид у вас становится такой, точно вам охота шкуру с меня спустить. – Он улыбнулся. – Слушайте, я вам вот что скажу. По-моему, то, что вы делаете для моей тетушки, фантастика. Здорово, что вы у нее есть. Я бы и сам все такое делал, если бы мог.

Я пожал плечами.

– И, серьезно, я хочу, чтобы у нас все было путем. У нас все путем?

– Конечно.

– Да ладно, – сказал он. – Врун из вас дерьмовый.

Я почувствовал, что краснею.

– Не такой, конечно, как из вас.

– По-моему, это означает, что я вам не нравлюсь.

– Это… нет, не означает.

– Тогда, выходит, вы не такой, как я.

– Я… – я спокойно взглянул ему в глаза, – у меня нет на этот счет никакого мнения.

Мне показалось, что сейчас он пристыженно потупится. Но он рассмеялся – громко и на редкость фальшиво, как смеются в телевизионных комедиях, за кадром, их якобы зрители.

– Потише, пожалуйста, – сказал я.

– А вы смешной. Знаете? Бока можно надорвать.

– Будьте любезны, потише. Она спит.

– Ну да, – сказал он, так и продолжая смеяться. – Извиняюсь.

Я молча протянул ему чек.

– А, спасибо.

Я ожидал, что, получив подачку, Эрик уйдет, однако он не стронулся с места, а лишь ухмылялся, глядя на меня.

– Вам еще что-нибудь нужно?

– Нет, друг. Все отлично. Но. Послушайте. Вы не проголодались? Мне что-то страшно есть хочется. Может, поедим вместе? Пойдемте, я заплачу. В знак признательности.

За те десять минут, которые потребовались нам, чтобы добраться до Сентрал-сквер, я раз, наверное, сто спросил себя, что я, собственно, делаю. И ответ был один: все это ради Альмы. Ради Альмы я готов терпеливо сидеть за одним с ним столом. Ради Альмы я увожу Эрика подальше от ее дома.

– Ну вот и пришли, – сказал он, открывая передо мной дверь ирландского паба.

Посетители, сидевшие там в этот час, напомнили мне отца: работяги, чья сутулость говорила о жизни, в которой единственным утешением было покойное кресло. Из колонок неслось нечто визгливое и агрессивное, негромкое, впрочем, – общее впечатление было такое, что певцу хочется разодрать общество, чтобы от него одни ошметки остались, но сделать это как-то поделикатнее.