Философия

– Озилио занимает вас, – переменил [тему] Синейшина, – это одна из достопримечательностей Стамбула. Но до чего он должен быть несчастен. Единоверцы его не признают, хахамбаши[120] отрицает за ним какое-нибудь значение, он беден, богатые избегают его помощи, одни только бедные женщины, без различия религий, обожают его. Вот вам ещё одно доказательство того, что со сказками кончено. Я убеждён, что он знает очень многое, безо всякой настоящей проверки, правда, так как происходит из рода Шабтая якобы или одного из его приверженцев. Он также, кажется, утверждает, что говорит на всех языках, на языках ангелов и зверей. Но кому это теперь нужно? Великое еврейское движение мессианизма и Каббалы[121], достигшее расцвета здесь, в Турции, в XVI и XVII веках, теперь окончательно идёт на убыль, и если Озилио не преследует официальная церковь, зато и адептов у него нет никаких. Берегись будить надежды в этом несчастном существе.

– Вы же сами сказали, что в Стамбуле встречаются достопримечательности, бен Озилио – одна из них, и я считаю его действительно примечательным, так как он вовсе не сумасшедший и далеко не несчастен. Но есть и другие. И вот, вместо того чтобы читать мне нотации, вы лучше бы показали мне ваше отечество.

Ильязд встал и, выйдя на середину комнаты, встал в позу нападающего.

– Послушайте, Изедин-бей, вы знаете, что я люблю Турцию, люблю ислам и люблю искренне.

– Знаю.

– Так вот, не оставляйте меня без помощи. Я могу вам пригодиться. Хотя [я] не такой писатель, которого читают и, может быть, никогда не буду писать вразумительно, но, может быть, и буду, но вам не мешает пренебрегать искренним другом, который может быть вам когда-нибудь хоть сколько-нибудь полезен. Я не скажу, что в Европе ненавидят Турцию как государство, вы, может быть, найдёте новых друзей вместо Германии[122], но ненавидят и долго будут ненавидеть ислам.

– Нас занимает теперь не ислам, а Турция, – отрезал Синейшина. – Мустафа Кемаль[123] произведёт первую реформу после победы – отделение церкви от государства. Вы опять весь воображение.

– Нет, всё-таки это личное ваше дело. Но ислам, вы должны думать об оправдании его. Не перебивайте меня, я не ошибаюсь, я на верном пути, помогите мне оправдать ислам там, где я не могу сделать один, и это вы отлично можете сделать, показав мне Константинополь. Начнём с Айя Софии.

Трудно себе представить, какое впечатление произвело это имя на Синейшину. Он хотел остаться спокойным, но не мог, лицо его налилось кровью, вены вздулись, точно он задыхался. Он приоткрыл рот, исказив его, и бросил на Ильязда взгляд, полный такой настоящей ненависти, что продолжать игру было незачем, всё было ясно. Ильязд так и остался стоять против Синейшины, вытянув шею и наблюдая, чем это кончится.

– Вы вызываете меня на теологический спор, – прохрипел тот, когда способность говорить ему вернулась, – несмотря на ваше пресловутое отречение. Но хорошо, я удовлетворю ваше любопытство, чтобы лишний раз доказать вам ваше вероломство. Обязанности хозяина мне ничего не позволят добавить к этому.

Ильязд встал и простился.

– Мой адрес: улица Величества, номер восьмой, под минаретом Тула. Вы мне напишите, когда вы сможете оправдать Айя Софию.

Синейшина, вернувший себе всё своё самообладание, проводил Ильязда до порога. Почему он не раздавил этого нахала? Действительно, законы гостеприимства? Неизвестно.

В полусне Ильязд спустился на большую дорогу и зашагал в направлении дома. Если бы он постоял ещё несколько минут, то увидел Озилио, спускавшегося с высот, размахивающего руками, что-то выкрикивающего. Когда же он, наконец, дотащился до дому, где его встретили удивлённые фигуры друзей, Хаджи-Баба передал ему только что присланный пакет. В пакете оказался его старый костюм и письмо от Суварова: «Посылаю Вам, милый друг, Ваш костюм, так как смокинг[124] может Вам надоесть. Повторяю ещё раз, будьте благоразумны».

К письму была приложена бумажка в пятьдесят лир.

7 [125]

Настала столь редкая в Константинополе зима. Снег выпал за ночь, к полудню исчез, опять выпал с наступлением вечера, но без всякой настойчивости. Но слякоть развёл повсюду такую, что передвигаться нельзя было без отвращения.