Философия

На следующий день Ильязд проснулся в самом превосходном настроении духа. В воздухе пахло событиями, и за месяц он достаточно отдохнул и переварил в себе обстоятельства, чтобы быть в отличном состоянии. Ещё не было восьми часов, и Чёрная деревня была лишена оживления, когда он устроился в открывшейся только что кондитерской, ожидая появления Чулхадзе. Грузин оказался точным до подозрительного. Они взяли пароход и поехали вверх по Золотому Рогу. Январские сравнительные холода нагнали чаек больше обыкновенного, и они не только вертелись вокруг, но то и дело садились на борты пароходика. Паруса, паруса, и ещё паруса, точно ни паровые, ни прочие двигатели ещё не были изобретены. Последние признаки снега на кипарисах, вокруг Сулеймание и впереди на склонах, запирающих Золотой Рог. Холодно, хотя и безветренно. Ильязду всё кажется весёлым и занимательным.

Чулхадзе оказался не менее разговорчивым и увлекательным, чем накануне. Он знал превосходно не только глубины страны, но и самое побережье Лазистана и пространно рассказывал об их обычаях.

– Меня все лазы знают, – уверял он. – Спросите любого: Чулха. Немедленно скажет.

Они доехали до третьей пристани, сошли.

– Я думаю, что старшина, который живёт вот в том доме, должен направляться в город по этой дороге. Сядем в это кафе, я не думаю, чтобы он вышел уже из дома. Во всяком случае, мы можем тут просидеть весь день, тут же будем завтракать и его увидим.

– Обязательно, – подтвердил Чулхадзе, – я готов хотя бы два дня просидеть здесь, лишь бы увидеть этого негодяя.

Но ждать им пришлось недолго. Словно Синейшина только и ждал, когда они закажут кофий. Через несколько минут он спускался по улице, в форме и без бороды. («Здесь он, очевидно, не показывался иначе, но где он в таком случае переодевается русским?» – подумал Ильязд.)

– Вот он, Чулхадзе.

Тот уставился на спускавшегося. Синейшина прошёл мимо сидевших, их не заметив, и направился к пристани.

– Вот этот? – спросил Чулхадзе, когда тот прошёл, – это не тот.

– Как не тот, он снял бороду, но рост, но глаза, и главное, вы обратили внимание, левая рука изувечена?

– Рука-то изувечена, но вы ошибаетесь, уверяю вас. И потом это офицер какой-нибудь знатный, а тот…

– Не обращайте внимания на его форму, это ваш самозванец, уверяю вас.

– Слушайте, голубчик, вы в прошлый раз ошиблись, не различив в нём иноземца, и на этот раз ошибаетесь, так как не улавливаете разного их духа. Поверьте мне, он очень похож и рука изувечена, но вы ошибаетесь. Я был крайне вчера удивлён, когда вы мне сказали, что тот в Константинополе. Он где-нибудь в горах Кавказа, черкес, вероятно.

Они подождали, пока пароход с Синейшиной отойдёт, и взяли обратный следующий. Чулхадзе заявил, что уезжает на днях в Трапезунд и будет хранить постоянно память об их встрече. «Приятно найти человека, который не только знает такие чёртовы дебри, но и умеет о них говорить». Они сошли, Ильязд проводил Чулхадзе до туннеля[133], а потом, не желая идти через мост, проехал в раздумье и потеряв всякий признак хорошего настроения по набережной до Арсенала[134], где подозвал лодку, чтобы переплыть на тот берег к вокзалу. Лодочник показался ему знакомым и в свою очередь рассматривал его пристально.

– Говоришь по-русски? – спросил Ильязд.

– Говорю.

– Я тебя где-то раньше видел. Лаз?

– Да, лаз!

– В Трапезунде, нет в Ризе, нет, помню, в Пархале ты покупал золото.

Радости лодочника не было границ.

– Эфенди, эфенди, – закричал он, путая турецкие слова с русскими, – инженер, мечеть, мерил, мерил, когда давно приехал в Константинополь?

– Недавно, а ты?

– Я после войны, нечего было делать, вернулся к лодочному делу, мы здесь на перевозе все лазы из Атины, Вице, Кемера. Эфенди, ты спрашивал много о лазах, здесь есть такие, которые ещё говорят по-лазски, старики, знают песни, длинные песни, помнят ещё наизусть, вот там, на той стороне, мы найдём нескольких, я тебя познакомлю, они тебе всё расскажут, есть здесь столовые, где готовят лазы, можешь найти пирог, начиненный анчоусами, я помню, ты спрашивал. Я уже языка не знаю, говорил тебе, мать турчанка, но здесь много таких, которые знают. («Совпадение одно невероятнее другого, – подумал Ильязд, – только что проверил Синейшину, теперь проверим Чулху».)

– Я плачу угощение тебе и всем твоим друзьям и время, которое вы потеряете со мной в кофейне. Я рад видеть лазов, я люблю лазов, во время войны я в английских газетах и в русских писал в защиту лазов[135], и за это мне русские отказали в сотрудничестве. Я знаю, что нет народа поэтичнее вас. У вас, у тех, которые ещё говорят по-лазски, нет письменности, и однако вы сочиняете поэмы в десятки строк, которые держатся на одной рифме, и на одной ножке ваши столы. Я тебе уже говорил, что я друг лазов и гюрджи, я рад буду видеть всех лазов, каких ты знаешь. Я долгое время подписывался в газетах «Мживане»[136], ты не знаешь этого слова, но те, кто говорят, так называют птичку, которая сидит на шарманке и вытаскивает билетики с предсказаниями.