Философия футуриста. Романы и заумные драмы

Не следует, впрочем, также думать, что он угождал только американкам. В Пера-Паласе⁸, где он обедал, он исполнял роль, которая не существовала еще в те времена, – светского танцора, вертя полногрудых и низкозадых греческих матрон и ужасающих усатых cap, все с той же очаровательной русской улыбкой – он улыбался и тонким ртом, и щеками, и глазами, и то именно, что в ту эпоху профессия светского танцора еще не существовала, и Пацевич был бесспорным любителем, открывало ему доступ в чрезвычайно замкнутые круги местной греческой и турецкой знати. Глядя на то, как сгибались перед ним отдельные грумы, как подобострастно подхватывали его шляпу, перчатки и трость лакеи, как метрдотели гнули перед ним спину, приходилось спрашивать, почему этот лев продолжает служить в роли продовольственного клерка, а не откроет банка, не потребует места в управлении общественным домом, но Пацевич не обнаруживал никакого честолюбия, продолжая оставаться красавцем, лихим танцором и душой общества.

Что до имени его, то его звали Ива, от Иван, последняя буква какого была отброшена, чтобы избежать вульгарности.

Ильязд, обративший внимание нанявшей его американки на свои математические знания и счетоводную практику, был определен счетоводом в транспортный отдел, где неразбериха была наиболее ярой и совместная служба с Максом⁹ и была началом их дружбы. С таким же удовольствием, как Макс, Ильязд ходил в Городской сад, с таким <же> удовольствием улыбался гречанкам и румынкам и хотя успехом никаким у американок не пользовался, но благодаря дружбе с Максом был несколько облегчен от своего положения парии и получил доступ в высокие круги¹⁰. С этой новой средой, новыми обязанностями, новыми условиями жизни он освоился с такой быстротой, что и Айя София, и все прочие обстоятельства его жизни канули в вечность, расстроенное воображение его, разобравшееся от безделия, теперь успокоилось, некогда было даже размышлять, когда с 9 часов до 6 приходилось сидеть над цифрами, и он действительно обо всем забыл, точно Стамбула никогда и не было. И так как, сколь это не было странно, на Суварова в новой среде он не наталкивался, а Хаджи-Бабе он адреса своего не оставил, то всякая возможность вернуться к прежнему миру и болезненной фантазии была устранена. Он оживал, входил в берега, становился обыкновенным, каким и следует быть, человеком, оделся, вымылся, вернул вновь утраченные было манеры, увлекся своим счетоводством, с жадностью проводил время после конторы, – европеец вернулся к европейцам, если такими словами можно что-нибудь передать. Ему теперь только не хватало флирта.

Он полагал, что и ему не избежать американки. Но после одного из обедов Ива представил его местной девушке, которая была не то еврейкой, не то гречанкой, и обаятельное носила, удивительное, имя Езабели.

Хотя она и получила воспитание в Швейцарии, но это нисколько не высушило ее и, вернувшись недавно в Константинополь, она вела весьма независимый и необычный для города образ жизни, появляясь одна в отелях, много танцуя и сохраняя независимый вид. Она сама попросила Иву, с которым танцевала весь вечер, представить ей Ильязда, который ей показался не слишком глупым, и она немедленно заявила ему, что некоторые его качества (какие – все равно) заставляют ее уделить и ему место в своей свите, хотя свиты, в сущности, у нее никакой не было. Они ездили в Бебек, на острова, на Пресные Воды, словом, выполнили круг обязательных перийских развлечений¹¹. Езабель то живала в пансионе, то переезжала в Палас, и хотя и было странно, что она не живет в семье и Ильязд ничего не знал о ее родных, могли ли ему прийти в голову подобные мещанские вопросы? Он не только был увлечен Езабель, но она была для него последней ступенью возврата в утерянный, казалось, навсегда светский круг.

Несмотря на то что весна в сущности только начиналась, в посольской стоянке за Бебеком начались состязания в поло, игра в мяч, теннис, и был дан бал на открытом воздухе. На опушке, у самой лужайки поло, был устроен обширный помост, натертый и посыпанный тальком, и оркестр моряков со стоявших в порту истребителей принялся за последние фокстроты и новомодный шимми. Езабель просила Ильязда заехать за ней в Пера-Палас, и они на белом “Фиате”, шофер¹² которого, Александр, пожирал все зарабатываемые Ильяздом деньги, отправились во второй половине дня на этот бал.

Ильязд жил теперь вместе с Максом на Маяке¹³, в опрятном и удобном греческом домике, и провел целый час перед зеркалом, с особенным удовольствием повязывая бабочку, мастером которой он считался в свое время.