Философия футуриста. Романы и заумные драмы

Синейшина бросил Ильязда на землю.

– Глупая выдумка, – закричал он. – Вы думаете этим спасти вашу руку!

– Мне незачем ее спасать, потому что вы никогда не посмеете отрубить руку, которая кормила вас тогда на ужасной палубе. Или вы считаете меня, Синейшина, за круглого дурака? Чтобы я поверил, что вы сюда пришли за рукой? Вы пришли узнать об исходе моей поездки на острова. И вот заключение – это большевики.

– Большевики, большевики, – бредил тот.

– Ну что, теперь вы испугались, – заликовал Ильязд. – Христово воинство вам по плечу, а вот красное?

– Молчите, дурак, – обозлился Синейшина. – Разве понять вам когда-нибудь, в чем дело? – и он побежал под гору в направлении моря.

Ильязд потерял его быстро из виду, а потом тщетно пытался разобрать, бежал ли Синейшина вдоль берега или воспользовался лодкой. Отдаленный выстрел отвлек его внимание. “Начинается”, —добавил он вслух и вздрогнул, так как оледенелая рука коснулась его спины.

– Я пришел за тобой, мой сын, – упал на него голос Яи.

аслааблИчья питЁрка дЕйстф

Приложения

И.Зданевич.

Илиазда. На дне рождения

И.Зданевич.

Илиазда <Вторая версия>

И.Терентьев.

Рекорд нежности.

Житие Ильи Зданевича

И.Зданевич Илиазда. На дне рождения

Знаете ли вы художника Яковлева¹? Того самого, который ходит неизменно с тростью, прижав к сердцу серебряный набалдашник в виде собачьей головы². Так он снят и на фотографии Шумова³, знаменитого и с улицы Сен-Жак. Вот этот самый Яковлев повествует дружески о необычном, о том, как, проснувшись поутру, убедился он, что лежит не только в обуви, не только в смокинге, но и в пальто. Была ли в головах шляпа (очень дурной признак и предзнаменование, по мнению художника Ларионова⁴, который, разумеется, был бы вне себя от радости, узнав, что у Яковлева на постели в головах шляпа) – так вот о шляпе Яковлев умолчал. Вы ощущаете электричество в атмосфере? Художника спрашивают: как же это с вами случилось? Ответ неувядаемый: ничего удивительного, накануне я был на дне рождения.

Вот вам эпизод и сдвиг, такой красноречивый. Виноват ли Париж в том, что Яковлев заговорил таким языком, когда детская отрада – день рождения – превращается в дно рождения, после посещения которого мужчина ложится спать, ничего с себя не снимая, так как все уже снято, – неважно. С другой стороны, это умолчание о шляпе, чтобы не дать возможности Ларионову понадеяться. И все только потому, что беседу слушаю я, герой Илиазды.

В чем же дело? Что за новый Ахилл выискался и что за такая за лакмусовая бумажка, понуждающая людей откровенничать, вскрывая их противоречия и раздор? Роль провокатора сразу обнаруживается. Непременно всех перессорит, и все его ненавидят, и всюду видит гадость. Спрашивает Талова⁵: скажите, Гингер⁶ не страдает запорами, его стихи слишком много говорят об этом? Талов: да, страдает. Вопрос: а у Парнаха⁷, по-видимому, способность получать удовольствие при одном взгляде? Талов: да, да, идем, бывало, по Champs-Elysees, увидит какую-нибудь – и облако в штанах. Ну разве не гадость до всего доискиваться? И разве не гадость интимные разговоры с художниками и поэтами выносить в публику и так вот рассказывать черт знает что. И так всегда. Распространяет повсюду зловоние, фетюк, а все понять не могут, откуда зло: очень уж сладко поет канарейкой и в добродетель играет почем зря. А на деле бляха.