Философия футуриста. Романы и заумные драмы

Вот что я скажу вам: мы одинаково далеки и от попыток строить новое искусство, и от попыток его разрушать, и от всяких творческих рецептов вообще. “Искусство должно” – императив и дидактика, которой в одинаковой мере были одержимы и старые и молодые школы в последние годы – не существует больше. Искусство ничего не должно, и не потому только, что оно бесцельно и т. п. “Искусство ради искусства” – формула эстетов – есть такой же рецепт, как пожелания футуристов в ответе на вопросы духа. Дада – та же дидактика, имеющая вид непроизвольности, это то же, что рабочий, идущий наниматься к жизни – никто не заставляет. Во всех случаях предвидена одна линия поведения. Я утверждаю, что такая линия не существует и не может больше существовать. Искусство не бесцельно, оно может быть или, лучше, оказаться целесообразным, может и не быть, как придется. Ответ на вопросы духа – возможно, а может быть, и нет. Новое ощущение, современный человек – прочее – отлично; старинка, архаизм – тоже неплохо. Дело не в мериле, дело во множественности. Искусство не умещается ни в какую рамку, даже в рамку искусства. Это не беспринципность, как мне сегодня сказали. Это то, что я еще в 1913 <году> назвал всёчеством (toutite)⁸. Это то же самое, что квадратура круга – вопрос нерешимый. И объясняется, если хотите, тем, что плоскости рецептов, положений, определений – иные, чем природа искусства, <по отношению > к ним иррациональная и потому неопределимая. Может быть, и наоборот. Последние годы достаточно посвятили вопросу об оригинале и подражании. Понятие копии таким образом было разрушено. То, что копируют, объект – всегда объект в искусстве, будет ли это картина или линия движения. Так мы расстались с тяжелой юриспруденцией, оставленной нам девятнадцатым веком.

Но у нас есть другой критерий, от которого мы не сумели до сих пор отделаться. А между тем все разговоры о том, дрянь искусство или вещь задушевная, что разрушать и что отстраивать и все красноречие, вокруг которого мы будем еще вертеться не одну сотню лун, не достигают цели, пока не будет поднят один маленький и щекотливый вопросик – о талантах и дарованиях.

Нужно ли вдохновение или нет для творчества, на это мы еще имеем разные ответы. Но вот вопрос о даровании. Как быть с этим? Судейкин⁹, уходя с моего доклада о доме на г<овне>е¹⁰, говорит Липшицу¹¹: это все так, но ведь он талантлив. Липшиц отвечает: конечно, этого никто не отрицает. Я извиняюсь перед авторами разговора, если он передан мной не слишком точно. Но пусть из одолжения ко мне все останется на своих местах.

Вот мнения, в которых необходимо разобраться. Имеет ли значение дарование в искусстве? Все вы скажете: да. Достаточно ли дарования? Липшиц говорит: нет. Судейкин по существу согласен с Липшицем, но он в той игре, которую мы втроем ведем с болваном искусством, ставит мне ремиз¹²: – Зданевич талантлив, он себя еще покажет. Липшиц, разумеется, оставляет вопрос открытым: нечего забегать в будущее. Очередь за мной. Разрешите. Я иду с бубнового туза.

Раскроем карты. Пять минут внимания и терпения. Я постараюсь вполне объясниться. Господин Гургенов издает в Москве книгу стихов с собственным портретом и называющуюся “Стихотворения Гургенова”¹³. При всем его желании писать, это ему почти не дается. О даровании Гургенова и речи быть не может. С мучением он выжал из себя несколько страниц, и это было его единственным подвигом в жизни. Вот что он пишет между прочим:

Однажды дева сидела у ручья
Подумала о слове мужья
И вдруг сделалась бледна
И вот видит лошадь перед ней
Что на спину сажает
Красотку полную страстей
И скачет через горы
И скачет через долы
Вдаль унося замечательную красавицу.

Разрешение и облегчение, которыми кончает поэт, дорвавшись до конца стихотворения, так же выразительны, как скач лошади. Я не могу отказать этому стихотворению в том, чтобы не обратить на него внимания. Другой поэт, Мельников, выпустил в Берлине книгу, которую он назвал “Демон, восточная повесть”¹⁴. В предисловии автор сообщает, что источником его поэмы послужила опера Лермонтова “Демон” и что его юная детская душа осчастливит в будущем публику еще множеством подобных же откровений. Интерпретирован “Демон” Лермонтова так. Допустим, Лермонтов пишет:

Печальный демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землей.

Мельников ставит:

Случайный демон, дух изгнанья,
Летал над пышною землей

и т. п.

Иногда строчки растягиваются. Заменяя так одни слова другими, автор движется по пути контрастов. И если “Демон” Лермонтова никакого впечатления, кроме пресного, сейчас не производит, то “Демон” Мельникова таит в себе немало острых положений:

И монотонное плесканье
В ущельях скачущей воды.