То, что они становятся неотъемлемой и весьма заметной стороной современной научной деятельности, является, помимо всего прочего, одним из свидетельств развития самой науки как социального института, ее все более возрастающей и все более многогранной роли в жизни общества.
Ценностные и этические основания всегда были необходимы для научной деятельности. Однако, пока результаты этой деятельности лишь спорадически оказывали влияние на жизнь общества можно было удовольствоваться представлением о том, что знание вообще есть благо, и поэтому сами по себе занятия наукой, имеющие целью приращение знаний, представляют собой этически оправданный вид деятельности.
В современных же условиях достаточно отчетливо обнаруживается односторонность этой позиции, как и вообще бессмысленность обсуждения вопроса о том, является ли наука изначально невинной или изначально греховной.
К сказанному стоит еще добавить, что сам прогресс науки расширяет диапазон таких проблемных ситуаций, в которых нравственный опыт, накопленный учеными, да и всем человечеством, оказывается недостаточным.
С особой остротой, например, встал вопрос об определении момента смерти донора в связи с успехами экспериментов по пересадке сердца и других органов.
Этот же вопрос возникает и тогда, когда у необратимо коматозного (т.е. навсегда утратившего сознание) пациента с помощью технических средств поддерживается дыхание и сердцебиение.
Так, в США после ряда случаев отключения с согласия родителей жизнеподдерживающих устройств у обреченных детей этим вопросом занялась Президентская комиссия по изучению этических проблем в медицине, биомедицинских и поведенческих исследованиях. Комиссия пришла к выводу, что пациентов, находящихся в постоянном коматозном состоянии, нельзя считать мертвыми. Она определила смерть как необратимое прекращение кровообращения или дыхания, либо необратимое прекращение все функций мозга, рекомендовав всем штатам принять соответствующие единообразные законы. Ныне, под воздействием экспериментов с человеческими эмбрионами, столь же острым становится вопрос о том, с какого момента эмбрионального (или же постэмбрионального) развития развивающееся существо следует считать ребенком со всеми вытекающими отсюда последствиями.
То или иное толкование проблем социальной ответственности ученых, проявляющееся в острых дискуссиях на эту тему, в решающей мере определяется пониманием науки и научного познания.
— Наука, например, может рассматриваться только как сложившаяся к данному моменту система соответствующим образом обоснованных знаний без учета всех тех человеческих и социальных взаимодействий, в которые вступают люди по поводу этих знаний.
В таком случае отдельный ученый выступает лишь как безликий агент, через посредство которого действует объективная логика развития науки. Этот агент — познающий субъект — осуществляет познавательное отношение к действительности, что предполагает с его стороны «чистое», совершенно не заинтересованное и бесстрастное изучение познаваемого объекта. Всякое же проявление личностных, субъективных качеств исследования понимается при этом исключительно как источник помех и ошибок.
Дело, однако, в том, что понятие «чистого» познавательного отношения является абстракцией, позволяющей решать определенный круг познавательных и методологических задач, но, как и всякая абстракция, может давать лишь одностороннее представление о рассматриваемом объекте. Смысл этой абстракции и состоит в том, что она позволяет при анализе познавательной деятельности отвлечься от ценностных, и в том числе от этических моментов этой деятельности.
Благодаря этому, мы получаем относительно чистую и упрощенную картину науки, которую можно сравнить с проекцией объемной фигуры на плоскость. Известный методолог науки И. Лакатос в подобных случаях применял более резкое выражение — он говорил о том, что рациональные реконструкции истории науки часто являются карикатурой реальной истории науки.
Если, однако, абстракция познавательного отношения начинает применяться за пределами сферы своей обоснованности, если эта абстракция фактически мыслится как выражение специфики научного познания, то мы, естественно лишаемся основания апеллировать при рассмотрении науки к нравственным критериям.
Очевидно, что при таком понимании науки вопрос о социальной ответственности ученого в значительной степени снимается — место социальной ответственности занимает та самая объективная логика развития науки, т.е. развертывания безличного познавательного отношения.
Эта логика — которая, заметим, на деле всегда реконструируется задним числом — оказывается неким неумолимым и слепым механизмом, однозначно детерминирующим познавательную деятельность ученого. На нее, а не на него, в таком случае возлагается и вся социальная ответственность.