Философия капитана Лебядкина

Приятен вид тетради клетчатой:
В ней нуль могучий помещен,
А рядом нолик искалеченный
Стоит, как маленький лимон.
О вы, нули мои и нолики,
Я вас любил, я вас люблю!
Скорей лечитесь, меланхолики,
Прикосновением к нулю!

(«О нулях»).

Это прикосновение ноликов к абстрактному «могучему» нулю означает прикосновение к бесконечному, беспредельному, следовательно, придает их нулевому существованию иной, возвышенный смысл. К тому же поэт никак не отделяет себя от прочих ноликов, высказывая предсмертное пожелание:

Когда умру, то не кладите,
Не покупайте мне венок,
А лучше нолик положите
На мой печальный бугорок.

Нулевая теория Олейникова обретает высокий гуманистический смысл потому, что сочетает в понятии нуля неземное, бесконечное и земное, конечное начало. Здесь нулевая теория непосредственно сопрягается с антропоинсектической идеей, изложенной Достоевским в философии капитана Лебядкина. Ведь числа и насекомые стоят у поэта в одном ряду.

Антропоинсектическая идея находит в творчестве Николая Олейникова дальнейшее развитие. По образцу «таракана Лебядкина», поэт дает насекомым имена (муха Мария в поэме «Пучина страстей», блоха мадам Петрова в шутливом «Послании Генриху Левину»). Эти поименованные насекомые изначально существуют в мире, где господствуют законы социального дарвинизма, поэтому их трагическая гибель предопределена.

Страшно жить на этом свете,
В нем отсутствует уют, –
Ветер воет на рассвете,
Волки зайчика грызут…

Лев рычит во мраке ночи,
Кошка стонет на трубе.
Жук-буржуй и жук-рабочий
Гибнут в классовой борьбе.

(«Послание Генриху Левину»).

Печальная участь ожидает и безымянного таракана — героя самой знаменитой пьесы Олейникова «Таракан» (1934).

Таракан сидит в стакане.
Ножку рыжую сосет.
Он попался. Он в капкане.
И теперь он казни ждет.

По замечанию литературоведа Софьи Поляковой, образ таракана построен здесь по методу Kinderschema, когда объекту изображения придаются черты невинного ребенка: «Это приближение к Kinderschema обусловлено тем, что муки безвинной жертвы эмоционально наиболее убедительны, если эта жертва — беззащитный младенец. Видимо, это, а не близость поэтики Олейникова к поэтике Лебядкина, заставило Олейникова вспомнить Достоевского и процитировать его в эпиграфе к “Таракану”».

Как представляется, Олейников совсем не случайно ссылается на Достоевского, поскольку является его последовательным продолжателем, исповедующим сходное отношение к теории социального дарвинизма. Сюжет «тараканьих» пьес Достоевского и Олейникова совпадает — обоих насекомых, оказавшихся в стакане, ждет схожая участь с той лишь разницей, что олейниковский таракан сначала подвергается смертельной вивисекции, а затем выбрасывается в окно, символизирующее то же небытие, что и лохань. У Достоевского палачом выступает благороднейший старик Никифор, у Олейникова инквизиторами становятся его подмастерья — ужасные вивисекторы, расчленяющие насекомое в научных целях. В обоих случаях подразумевается антигуманная сущность социальной реальности, толкуемой в дарвинистском духе.

Помимо прочего, в олейниковской пьесе о таракане содержится критика утопического антропоинсектизма, с веселой беспечностью трансплантирующего разум, но не душу. Отнюдь не приветствуя фаустианский эксперимент с «лучшей жертвой, которую видели звезды», Олейников сосредотачивает внимание на страданиях таракана, подвергаемого хирургическим действам. Поэт осуждает бесчеловечную сущность вульгарного материализма, который лишает человека нетварного начала:

Таракан к стеклу прижался
И глядит, едва дыша…
Он бы смерти не боялся,
Если б знал, что есть душа.

Но наука доказала,
Что душа не существует,
Что печенка, кости, сало –
Вот что душу образует.

Против выводов науки
Невозможно устоять.
Таракан, сжимая руки,
Приготовился страдать.