Философия. Книга вторая. Просветление экзистенции

- Если исторические исследования отличает устремление избавиться от историчного сознания экзистенции (geschichtliches Bewußtsein der Existenz), чтобы быть в качестве исторического сознания (historisches Bewußtsein) одним лишь знанием, то такое превращение несет с собою две опасности: подлинная историчность может утратиться для меня, сводясь к остаточному феномену нескончаемого исторического знания', или я желаю избавиться от нее ради некоторой общечеловеческой истины для всех, которую знаю в исторической объективности как авторитет:

Пока историческое исследование состоит на службе историчного сознания, оно хотя и держится со всей страстью в своей радикальной правдивости того, что доступно для критического изучения, но проникает сквозь это фактичное к тому, чем была экзистенция. В видении бытия всякой исторической фигуры как бытия «непосредственно к Богу» заключается исток смысла исследования. В историческом знании и в историческом видении экзистенция присутствует словно бы под шапкой-невидимкой как в том, кто видит, так и в том, что он видит. Любовь к тому, что было, даже и в самом малом, поскольку в нем чувствуется экзистенция, благоговение перед неисследимым, присутствие наших собственных родных и отечественных корней, чутье к всему прошедшему, которое, коль скоро было великим для нас, принадлежит также и к составу нашего мира, искание даже самого отдаленного от нас, но из которого еще говорит с нами живой человек, - одушевляют то доступное знанию, что притязательно требует от нас, чтобы мы именно с такой готовностью восприняли и усвоили его. Подмена доступности для изучения (Erforschbarkeit) и требования историографии начинается в то мгновение, когда для исторического сознания дело становится лишь объективным. Тогда доступное историческому знанию становится бескрайней, с каждым новым событием необозримо умножающейся еще более, массой мусора, знание и собирание которого ничего уже не означает.

Пока историческое знание состоит на службе историчного сознания, прошедшее остается во всех объективностях той необъективируемой основой, исходя из которой настоящее приходит к собственному истоку своей историчности. Тогда ничто не имеет значимости определенной, раз навсегда обретенной истины, но есть лишь неопределимый объем движения, в котором каждое новое настоящее должно невыводимым из иного образом вновь стать самим собою. Подмена величия будто бы наличной значимостью для нас начинается там, где сознание относительности всего приводит, за отсутствием своеосновного самобытия, к искусственному усилению прошедшего. Вначале романтика пытается патетически восполнить безъэкзистенциальность собственного существования. Затем, наконец, проистекающее из подлинной историчности релятивирование всего объективного насильственно обращается в собственную противоположность: известное в истории односторонне объективируется и фиксируется, получая значение авторитета.

Но если даже я, обладая историчным сознанием, могу вступить в коммуникацию с чужим историчным сознанием, то я все же не могу желать ни перенести на других то, что я есмь, ни принять к себе чужое из его собственной основы. Истина историчной экзистенции никогда не становится единственной истиной для всех, но как требование всегда остается призывом. Абсолютизация такой истины, выносящая ее за пределы сферы ее явления, мнимая привязка этой универсализированной истины к известному историческому фактуму как основе отменяет историчное экзистирование, потому что на место всегда неясной историчной основы ставит объективную значимость, как если бы эту последнюю когда бы то ни было возможно было основать на историографии; ибо логически всеобщее и экзистенциально-историчное не могут сделаться тождественными ни для какого знания.