Философия: Кому она нужна?

Профессор Паульсен – верный кантианец; и, судя по его писательскому стилю, он – честный толкователь в том смысле, что не пытается скрыть то, о чем говорит: «Существует три способа отношения духа к действительности, из которых каждый в отдельности считает истину своим достоянием: религия, философия и наука… В общем философия занимает среднее место между наукою и религиею… Поэтому-то ее своеобразная историческая задача заключается в посредничестве между религиею и наукою, она стремится привести к единству знание и веру и тем самым установить единство духовной жизни. Эту услугу она оказывает как отдельным личностям, так и всему обществу; она играет роль посредника между головою и сердцем и не допускает, чтобы наука и религия становились совершенно чуждыми и равнодушными друг к другу и чтобы духовная жизнь народа раздвоялась между враждебною вере наукою и враждебною науке верою или суеверием»[13].

Это означает, что наука и мистические фантазии одинаково верны как методы обретения знания; что разум и эмоции (их худшие виды) – страх, трусость, самоуничижение – обладают равной ценностью как инструменты познания; и что философия, «любовь к мудрости», – презрительный промежуточный вариант, задача которого – искать компромисс и стремиться к ослаблению напряжения между истиной и ложью.

Утверждение профессора – это точное представление кантовского подхода, хотя поразил меня не Кант, а профессор Паульсен. Такие создатели философских систем, как Кант, задают направления национальной культуры (во благо или во зло), но именно обычные последователи служат барометром успеха или провала этих направлений. Поразил меня тот факт, что благопристойный толкователь начал книгу с подобных утверждений. Я думала (нет, надеялась), что в XIX в. человек, приравнивающий познавательные способности религии и науки, будет высмеян на любой серьезной лекции. Я ошибалась. Профессор Паульсен спокойно заявляет, что философия – служанка теологии.

Экзистенциально (то есть по вопросам условий жизни, шкалы достижений, скорости прогресса) XIX в. остается лучшим в истории Запада. Философски же он был одним из худших. Люди думали, что начинается эпоха неисчерпаемого сияния; а это был просто закат влияния Аристотеля, которое уничтожалось философами того времени. Если вы почувствовали укол зависти при мысли о временах, когда люди ходили на премьеру новой пьесы, и это были не «Волосы» или «Бриолин»[14], а «Сирано де Бержерак»[15], премьера которого состоялась в 1897 г., то смотрите шире. Я бы хотела, заимствуя цитату из «Собора Парижской Богоматери» Виктора Гюго, чтобы кто-нибудь указал на книгу Паульсена, затем на пьесу и сказал: «Одно убьет другое». Но такого человека не нашлось.

Я не хочу сказать, что книга Паульсена имела какое-то судьбоносное влияние; я цитирую эту книгу как проявление, а не как причину. Настоящей причиной и влиянием был сам Кант. Паульсен лишь демонстрирует, как глубоко проникло это зло в западную культуру начала XX в.

Конфликт между знанием и верой, объясняет Паульсен, «проходит через всю историю человеческого мышления»[16], и величайшее достижение Канта в том, что он их объединяет. «…[К]ритическая [кантианская] философия решает старую проблему отношения между знанием и верою. Кант убежден в том, что ему удалось установить между ними честный и прочный мир, правильно определить границы их областей. И в самом деле, значение и жизненная сила его философии прежде всего основывается на этой заслуге… [Е]му всегда будет принадлежать та заслуга, что он впервые твердою рукою провел в общих чертах пограничную линию между знанием и верою: знанию он отвел область, принадлежащую ему, именно совершенно свободное исследование всего мира явлений, и в то же время предоставил вере то, что всегда принадлежало ей по праву, именно истолкование жизни и мира с точки зрения ценности их»[17].

Это значит, что древняя дихотомия души и тела, которую развитие науки медленно нивелировало по мере научения людей жить на Земле, была возрождена Кантом, и человек был снова рассечен надвое, но не старым кинжалом, а топором мясника. Это значит, что Кант отдал науке весь материальный мир (который, правда, считал нереальным) и оставил («предоставил») вере одно – мораль. Если вы сомневаетесь, какая из сторон выигрывает в таком разделении, оглянитесь вокруг.

Материальные объекты не имеют ни ценности, ни антиценности; они обретают ценность и значение только по отношению к живому существу, особенно по отношению к служению или препятствованию целям человека. Цели и ценности человека определяются его моральным кодексом. Кантовское разделение позволяет человеческому разуму покорять материальный мир, но лишает разум возможности выбора целей, для которых его материальные достижения используются. Человеческие цели, действия, предпочтения и ценности, согласно Канту, должны определяться иррационально, то есть верой.