Философия красоты

Не споткнуться, не упасть, дойти до конца, потом разворот, и назад. Боль я ощутила на третьем шаге, не от света, музыки или подвернутой ноги – туфли оказались на редкость устойчивыми – а от стекла, ну, по моим ощущениям это казалось именно стеклом, или раскаленными угольками… пятки жгло огнем, еще два шага. Все, больше не могу, сейчас умру, упаду и умру прямо на этом бесконечном белом языке…

– Что с тобой? – голос Ивана умудряется пробиться сквозь какофонию звуков.

– Туфли. Ноги. Стекло. – Из последних сил стараюсь улыбаться, но идти, идти дальше не могу. Иван понял, хмыкнул так недобро и в следующий миг подхватил меня на руки. Белая шинель соскользнула на пол, словно ангел расстался с крыльями. От ангела ощутимо несло джином и туалетной водой "Улиss" – последняя придумка Ник-Ника, грозившая обрушить не только стены Трои, но и женские сердца, терпкая горечь полыни, красный оттенок грейпфрута, сексуальный мускус и совершенно не мужская амбра. Оттенков было гораздо больше, но сквозь джин пробились только эти.

– Держись, – шепнул Иван, и я с готовностью уцепилась за мощную шею. Ник-Ник убьет. Он говорил, чтобы не оставляла вещи где попало, он предупреждал, он…

Он шею свернет мне и Ивану. Ступни пульсировали болью, Боже мой, за что такое наказание? Бедная, бедная русалочка, она и вправду любила принца, если переносила подобное.

– Потерпи. И соберись, черт бы тебя побрал.

Слезы моментально высохли. Спасибо, Иван, вовремя одернул. Ну буду я плакать здесь, перед ними, пусть смотрят на меня, раз уж пришли, но не на мои слезы. Теперь меня волновало другое: только бы Иван не упал. Он ведь пьяный, пусть со стороны и кажется трезвым, но я-то знаю, что он пьян. Знаю. И руки дрожат, ну, не совсем, чтобы дрожат, а опасно подрагивают. Во мне пятьдесят восемь килограмм живого веса, непозволительно много для манекенщицы, но в самый раз для леди Химеры. Ник-Ник так сказал.

Ник-Ник меня убьет, медленно и с наслаждением разрежет на кусочки, которые использует потом в новой коллекции.

Ну когда же представление закончится? Иван, словно нарочно, ступал медленно, основательно, как ожившая каменная фигура, и сердце его билось ровно – чувствую через рубаху мерные спокойные толчки. Или у меня уже галлюцинации? Вот крест чувствую точно, он неприятно врезается в ребра, но взять и отодвинуть не могу – страшно разжимать руки.

Иван выполнил программу – слава профессионалам – а, убравшись за кулисы, стряхнул меня на ближайший стул, и поинтересовался:

– Выпить есть?

Тут-то я и расплакалась. Господи, что теперь будет? Ник-Ник откажется со мной работать, и снова подземелье, крысы, диггеры и портрет Иосифа Виссарионовича, как последнее воспоминание о серо-черной квартире. Снова редкие ночные прогулки, зависть и отвращение к самой себе? Прощай, леди Химера и здравствуй уродка-Оксана?

А ноги? Горят так, что и прикоснуться страшно, я, наверное, и ходить больше не смогу, буду ездить в кресле на колесах и выпрашивать подаяние…

Крепкая пощечина привела меня в чувство.

– Ну? – Иван довольно ухмылялся. Интересно, ему не рассказывали, что женщин бить нельзя? – Успокоилась?

– Успокоилась.

– Тогда давай, снимай свои башмаки. – Он даже попытался помочь, зажав злосчастную туфельку в одной руке, другой попытался вытащить ногу. Мое мнение его не интересовало, равно как и наличие замка.

– Больно!

– Терпи.

– Отпусти! – Я попыталась лягнуть его. Фигушки, Иван держал крепко, а боль с каждой минутой становилась все острее, какого черта он лезет? Господи, он же ногу оторвет! Или сама отвалится, от боли.

– Какого черта здесь происходит? – Ник-Ник был зол как все четыре всадника Апокалипсиса вместе взятые. Сейчас нас будут убивать.

– Что за самодеятельность? Какого черта вы тут развели театр романтической комедии? Ты хоть представляешь, сколько это стоит? – Между мной и Иваном встала стена белого кашемира. Бедная шинель, мне искренне жаль ее.

– Что это было, я вас спрашиваю?

– Стекло. – Я вытянула ногу, демонстрируя туфельку. – Наверное, больно, ходить не могу.

– Стекло? – Ник-Ник побледнел. Ник-Ник позеленел. Ник-Ник заорал во всю мощь легких: – Тогда какого черта ты их не сняла?

– Там?

– Здесь! Здесь, твою мать! Ты… ты испортила их… ты… варвары…

– Снимать?

– Немедленно! Сию же секунду! Быстро, быстро…

Он так орал, что я, позабыв про боль, содрала туфли. Мои ступни выглядели так, будто я, наступив на муравейник, простояла минут двадцать-тридцать. Мелкий фарш, прилепленный к коже. Иван сочувственно – во всяком случае, мне хотелось, чтобы это походило именно на сочувствие – присвистнул и предложил:

– Подруга, выпей, полегчает.

– Твою ж… – Ник-Ник, прижимая драгоценные туфельки к груди, грязно выругался. Не знаю, что его расстроило больше: непрезентабельный вид моих ног или испорченные туфли. Наверное, туфли, к вещам Ник-Ник относился с гораздо большим уважением, чем к людям. Мелкие капли крови падали на пол, а никто не додумался предложить мне бинт или, на худой конец, платок. Да и я сама тупо глазела на красные круги, совершенно не представляя, что делать дальше.