Философия психологии. Новая методология

Справедливости ради следует добавить, что «Логико-философский трактат» Л. Витгенштейна сделан в рамках настоящей, скрупулезной работы со знаками. Позже, впрочем, Л. Витгенштейн осознает, что, хоть такой «метод» и является «безупречно правильным», он же и «безупречно» бессмысленный.

Таким образом, мы оказываемся перед лицом фундаментального противоречия: с одной стороны, именно метод отказа от конкретных языковых значений создает у нас ощущение философствования, и именно он, с другой стороны, не дает нам возможность подступиться к собственно философскому знанию. Мы словно оказываемся перед дилеммой – принять ли, полагаясь на разум, ограниченность научно-философского знания, в котором не будет контекстуальных противоречий и все будет понятно и истинно, но вместе с тем отказаться от перспективы ответов на вопросы «Зачем?» и «Как?», удовлетворяясь знанием «Что?» и «Почему?», или же не принимать ее, доверившись чувству и рискуя потерять всякую научность, а вместе с ней и надежду на истинность.

Впрочем, если основательно разобраться в языке, мы избавимся от концептуальных противоречий. Хотя ограниченность языка очевидна. Он, рожденный как зеркальное отражение логики, построенный по ее принципам, показывает нам, что не способен справиться с возлагаемыми на него надеждами. Он уже давно говорит нам об этом, демонстрируя свою несостоятельность в самой главной своей функции – обозначении, обозначая то больше, то меньше нужного.

Ролан Барт писал об отсутствующей гармонии языка: «А бывает ли гул у языка (под „гулом“ Барт понимал „шум исправной работы“. – А.К., А.А.)? В виде устной речи язык словно фатально обречен на заикание, в виде письма – на немоту и неразделенность знаков; в любом случае все равно остается избыток смысла, который не дает языку вполне осуществить заложенное в нем наслаждение. Но невозможное – не есть немыслимое: гул языка – это его утопия».[124]

Явной эта ограниченность языка, не способного быть комплементарным реальности, не становится лишь по причине поддержки его логикой.

Они – язык и логика – на протяжении весьма длительного времени усердно разрушали друг друга. Когда философов античности стали «трактовать», интерпретировать, язык как средство достоверного обозначения фактически капитулировал. Поиск «смысла» – столь характерная примета нашей эпохи – начался в тот момент, когда мы попытались насытить и без того обозначающий язык новыми значениями. Мы ищем «смысл», когда наталкиваемся на непонятность, а если язык не обеспечивает «понятности», то и появившееся стремление к познанию «смысла», не снабженное новым инструментом, оказывается лишь блужданием по кругу. Его-то, это блуждание, мы и называем «поиском смысла», хотя на самом деле занимаемся, конечно не осознавая того, поиском выхода из этого лабиринта.

Наше познание выросло из логического познания, для которого, собственно, и предназначался наш язык. Одежды нашего языка стали малы для нашего познания, и нам нужен новый язык, но он не родится на свет, если не будет новой основы мышления. Но не будем спешить и обратим внимание на эти странные взаимоотношения нашего нынешнего языка и логики. Противоречие языка не могло не сказаться на логике, но как?

Язык обозначает состояния и вместе с тем вводит время – как систему координат,[125] и это закономерно, с той лишь оговоркой, что состояние всегда или в прошлом – как опыт, или в будущем – как прогноз, а вот в настоящем нет «состояний». «Остановись, мгновенье, – ты прекрасно» – прекрасное, но невыполнимое желание, это семантический нонсенс. Настоящее насквозь процессуально, недаром говорят: время протекает из прошлого через настоящее в будущее. Семантически четко звучит: «из», «в» – состояния, а «через» – процесс.

Итак, наш язык предметен (фиксирует состояния), даже если речь идет о глаголах и деепричастиях. Отсюда и жесткая предметность логики, и тут противоречие, заложенное в языке, просыпается от сна: в наших логических суждениях всегда есть предметная априорность! Используем пример Л. Витгенштейна: ребенка обучают тому, что кто-то когда-то взошел на гору, и тем самым ребенок априорно, доверчиво усваивает (принимает без какой-либо критики) существование горы, но ведь ее может и не быть. И как бы мы ни старались избавиться от предметной априорности, дабы не закладывать неосознаваемых ошибок в фундамент здания нашего логического мышления, у нас ничего не получится. Любая попытка в системе нашего языка и порожденного им логического мышления застраховаться от сомнительной априорности обречена на неудачу.