«Философия войны» в одноименном сборнике

Цензура добиралась даже до молитв, находя в них выражения, непочтительные для властей?.

О гонениях на людей, решавшихся критиковать существовавшие порядки, и говорить не стоит: пришлось бы исписать фолианты.

Все, что стояло у трона и на кого он опирался, тщательно закрывало перед Царем истинные картины жизни, да и само не знало действительной жизни. В своем неведении они рубили ветку, на которой сидели, подтачивали корни дерева, плодами которого питались… А когда им указывали на это, когда их предупреждали о грядущей опасности, они злобно рычали и преследовали всякую критику.

?

«Радуйся, Укротительница владык жестоких и звероподобных». См. Акафист Покрову Божией Матери.

Все обстоит благополучно — рапортовали они Царю до 1905 года, и — «Происшествий не случилось» — после Японской войны.

Самоуверенные властители и их подголоски и рептилии важно и громко заявляли: «Ничего, все образуется. Успокойтесь, не волнуйтесь: вы не знаете России и ее народа, который — верит в Бога, любит Царя, чтит и повинуется властям!» А между тем такие слова были: или грубая ложь, или явное доказательство незнания своей страны и своего народа!..

* * *

Церковь была прислужницей властей, а пастыри — чиновниками духовного ведомства, вполне зависящими от произвола высших духовных и светских властей. Редкий пастырь владел сердцами и умами пасомых.

В церкви редко раздавался призыв к самоусовершенствованию и христианским качествам: догма и соблюдение внешних форм были Церковной пищей русского народа. Не этика, а формы были на первом месте у церкви. А при вечных житейских заботах необеспеченного духовенства и догма и внешность обращались просто в повинность, в отбывание номера. Не удивительно, что духовенство не владело паствой, а иногда даже вооружало ее против себя, давая повод к нареканиям и обвинениям в алчности и других житейских пороках!

* * *

Школа была не лучше. Я не знаю — какой идеал гражданина или человека представляло себе наше Министерство Просвещения. Думаю, что — никакого. Оно просто не задавалось серьезно этим вопросом.

Дела шли сами по себе: шар катился по протоптанной дорожке. А дорожка была протоптана узкая, но гладкая, полированная — тупым молчанием, усердным послушанием и адским терпением!..

Терпели и полуграмотную школу, не говорившую о правде жизни и не звавшую к сознательной и правильной работе по усовершенствованию этой жизни.

Прошлое преподносилось в фантастическом виде, рассчитанном на незыблемость российского «величия» и «всеблагополучия». Выйдя из школы, русский интеллигент должен думать и верить, что в России все хорошо, что в ней «все обстоит благополучно» и все невзгоды благополучно заканчиваются. Особенно хороша «победоносная» армия и исключительный в мире солдат, вышедший из «богоносного» народа!

О труде, о добросовестности на службе, о недостатках русской жизни и правильных (не революционных) путях для ее совершенствования никто в школе не говорил. Вообще в школе не было ни правдивого изображения жизни, ни делового и практического обучения. Еще хуже стояло дело воспитания, ни стойкости, ни мужества, ни самоотверженности нигде не прививали молодым людям; а откровенность мысли и твердость характера вызывали опасные подозрения в вольнодумстве и своеволии.

Таким образом, из средней школы выходили люди с легковесным и непригодным к жизни багажом. Из низшей — малограмотные люди. А из высшей — теоретики- энциклопедисты, но весьма невысокой марки.

* * *

Особенно слаба была подготовка военной школы. Учебная часть военных школ не была в почете, за исключением некоторых специальных школ. А воспитание базировалось на формуле: «гром победы раздавайся, веселися храбрый Росс!»

Ну, храбрый Росс и «веселился»! В чем другом, а в недостатке веселия его упрекнуть нельзя!.. Но в то же время «храбрый» Росс весьма боялся начальства и ради этой боязни был способен и на ложь, и на другую пакость. Храбрый Росс, впрочем, не боялся надуть начальство. Он очень быстро выучился «втирать очки» в глаза этому начальству и усвоил себе твердое убеждение, что начальство больше всего не любит беспокойства, неприятностей, скандалов, вообще «неблагополучия», а потому: все дурное надо от него скрывать и преподносить ему жизнь, как нервной женщине, лишь в розовом свете и аромате цветов.

Все обстоит благополучно! — кричал храбрый Росс в угоду начальству. Так точно! Не могу знать! — лепетал он бессмысленно, чтобы окончательно расположить к себе «требовательное» начальство, и… надувал это начальство вдоль и поперек, с утра и до утра!