Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Книжная культура была ориентирована на сочинения античных писателей. Монтень, например, признавался, что страсть к книгам родилась у него благодаря знакомству с Овидием. Однако наряду с этим появившиеся на галльской почве гуманисты, по выражению Р. Мандру, «начали гордиться французским языком и круглыми сутками переводили на него с латыни, греческого, иврита и итальянского»[45]. Тот же автор, кстати, очень точно выделяет два аспекта этой деятельности французских гуманистов: с одной стороны, это была охота за манускриптами и филологическая работа по восстановлению точных текстов древних писателей, с другой – реконструкция текстов вела их к реконструкции античной культуры и к историческим исследованиям. Античная же культура значительно отличалась от католической.

В XVI в. французская культура обогатилась огромным количеством переводов с классических языков. Сочинения греческих поэтов, философов и историков появлялись в дотоле невиданном количестве. Наверное, самым ярким, во всяком случае, оказавшим наибольшее влияние на последующие поколения текстом стал перевод Плутарховых «Жизнеописаний», выполненный Жаком Амьо[46]. Монтень, который восхищается этим переводом в своих «Опытах»[47], подмечает чрезвычайно важный эффект, произведенный им на французскую культуру: «Благодаря его труду мы в настоящее время решаемся и говорить, и писать по-французски…»[48] Немногим менее популярны были «Нравственные сочинения» Плутарха, которые тот же Амьо перевел в 1570-х гг. Переводили не только греков. На французском языке стали выходить сочинения Данте, Петрарки и Боккаччо. Французский королевский дом почувствовал тягу к меценатству («новый пыл», по выражению того же Монтеня[49]) и стал привечать философов. Гийом Бюде (1468–1540) стал сперва секретарем, а позже библиотекарем Франциска I, а Ж. Лефевр д'Этапль, который перевел Библию на французский язык, был приближен к Маргарите Наваррской. «Гуманистический» королевский двор надолго стал противоположностью и противовесом огрызающейся на гугенотов Церкви и проявляющему нетерпимость к инакомыслию Университету.

С языками ситуация вообще была непростой. С одной стороны, люди ученые писали все еще на латыни – международном языке науки, остановившемся в своем развитии. С другой стороны, был литературный французский язык, на котором мало кто говорил, ибо разговорными были два диалекта – диалект «ойль» на севере и диалект «ок» на юге. Такое множество языков, естественно, вызывало большие неудобства. Философам приходилось еще труднее, ведь очень мало что можно было прочесть на латыни (о переводах на живые языки и говорить не приходится), для занятий философией нужно было знать греческий. Недаром Томас Мор писал о побывавшем в Утопии Рафаэле: «В греческом он умудрен более, чем в римском, оттого что целиком посвятил себя философии, а в этом деле, как узнал он, по-латыни ничего нет сколько-нибудь важного, кроме кое-чего у Сенеки и Цицерона»[50].

Еще одним важным событием стало широкое распространение печатного станка. Учреждение множества типографий стало символом и орудием свободомыслия. Виктор Гюго в своем «Соборе Парижской Богоматери» очень точно отметил: «Шестнадцатый век окончательно сокрушает единство церкви. До книгопечатания реформация была бы лишь расколом; книгопечатание превратило ее в революцию. Уничтожьте печатный станок – и ересь обессилена. По предопределению ли свыше, или по воле рока, но Гутенберг является предтечей Лютера»[51].

«В ту эпоху – как и во все прочие – были люди чувств и люди ума, – пишет Р. Мандру в начале своей книги о XVI столетии, – люди, твердо стоящие на земле, и стремившиеся за ее пределы; верящие в Красоту и Науку, а также жулики и политики; изобретатели машин и создатели абстрактных систем, которые, движимые эгоистическими побуждениями, пытались перекроить судьбы других»[52].

В XVI в. Старый Свет считал себя поистине старым и близким к своему концу, тем более что недавно был открыт Новый свет. Однако это было не средневековое ожидание Конца Света, а ощущение своей культуры как бесконечно старой и утомленной. Выражая общий взгляд своей эпохи, Монтень полагал, что «вновь открытый мир только-только выйдет на свет, когда наш погрузится во тьму»[53]. Впрочем, открытие Нового Света, еще столь недавнее, едва ли сколько-нибудь существенно изменило взгляд европейцев на мир. Конечно, оно несло с собой перемены в бурно развивающейся картографии[54], оно меняло космологические представления, но для радикального пересмотра своих отношений с миром нужна была основательная колонизация. Франция поначалу оказалась в стороне от раздела этого пирога, экспедиции к побережью Флориды и в Южную Америку не принесли успеха, а колонизация Канады была лишь проектом. Монтень был первым европейским интеллектуалом, который смог оценить всю значимость новых открытий для Старого Света.