Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Не существовало картезианского сенсуализма и материализма, – писал К. Фишер, – но существовало картезианское богословие, и должна была иметь право существовать даже аристотелевско-картезианская философия природы. При этом учение Декарта выигрывало в авторитетности и ничего не теряло в своем значении. Ибо основные его положения сохранялись в прежнем виде, а противоположные воззрения приспосабливались к ним посредством соответствующего их истолкования. Так картезиански объяснялась Библия, чтобы учение Декарта казалось библейским, и так же картезиански принуждали мыслить Аристотеля, чтобы наложить отпечаток аристотелизма на учение Декарта и устранить предубеждение, которое испытывала против этого учения старая медицинская школа[217].

Но все это были компромиссы, ибо, по точному выражению Вольтера, «дух геометрии, так сильно распространившийся в Европе, окончательно уронил богословие»[218]. Во всяком случае, богословие больше не было госпожой, за которой робко следовала ее служанка философия; напротив, теперь богословию приходилось поспевать за философией, и в этом отношении революционизирующая роль картезианства не вызывает сомнения.

Картезианство стало коллективным бессознательным второй половины XVII – начала XVIII в. Его в конце концов приняли даже самые ярые противники – Церковь и Университет. «В Европе были лишь два философа (все остальные пришлись на долю Греции), – писал П. Шоню, – Декарт и Гегель, тот и другой впереди мира. Только они были способны охватить и преодолеть противоречия. Вот почему есть левые гегельянцы и правые гегельянцы, так же как есть левые картезианцы и правые картезианцы: Спиноза и Мальбранш. Нет, Спиноза и неоавгустинианство теоцентриков католической реформации. Не случайно все то, что неудачно называют чянсенизмом, иначе говоря, просто все значимое в католической мысли XVII столетия является, с философской точки зрения, картезианством»[219]. Мечта Декарта создать новую католическую доктрину взамен томистской сбылась post factum. И не стоит удивляться тому, что деисты, атеисты, да и просто антиклерикально настроенные философы XVIII столетия уже видели в картезианстве опору реакции, а следовательно, своего врага. Картезианство, боровшееся против ньютонианства с его материализмом, вдруг оказалось орудием, которое взяли на вооружение его прежние враги – иезуиты.

И тем не менее, по своему духу картезианство не имело ничего общего со средневековой христианской доктриной. И это расхождение невозможно затушевать. «Дух католицизма, – заметил А. Крессон, – был духом отречения и отрешенности… Дух Декарта – это дух гордыни»[220]. Картезианство не собиралось замирать в благоговении перед величием Божьего творения; оно намеревалось это творение постичь силами человеческого разума. И совершенно естественно, что вслед за этим возникло желание этот мир переделать сообразно своим нуждам.

А. Арно и П. Николь, создатели знаменитой «логики Пор-Рояля», были несомненными картезианцами и сами это подчеркивали. Однако они придали механистическому представлению Декарта о человеческом разуме несколько неожиданное направление:

Разумом, – писали они, – пользуются как инструментом приобретения познаний, а следовало бы, наоборот, познания использовать как инструмент совершенствования разума; ведь правильность ума неизмеримо важнее любых умозрительных знаний, которых мы можем достичь с помощью самых достоверных и самых основательных наук. Поэтому благоразумные люди должны предаваться научным занятиям лишь постольку, поскольку они могут служить названной цели, и видеть в них не применение сил своего ума, а только их испытание[221].