Философские произведения

Меланхтон борется за тебя, я — против тебя: что иное сравниваешь ты, как не воду с огнем?! Ведь опытные ораторы обыкновенно превозносят силы и дух противника, чем делают свою победу более блистательной. Если бы Меланхтон перешел на противоположную сторону и обратил оружие против тебя, он бы у тебя сразу засмердил и испытал метаморфозу не более приятную, чем та, которую испытал Карльштадт, внезапно, как только хоть на мизинец он отошел от твоих предписаний, превратившийся из чаши Святого Духа в орудие сатаны[1597]. Я сейчас нисколько не умаляю славы Филиппа, и это не имеет отношения к делу; я только хотел попутно сказать, что Меланхтоновы «Места» я читал уже давно и невнимательно; если бы он меня во всем удовлетворял, я бы воздержался от Диатрибы. Ты ειρωνευων[1598] приписываешь мне двойную победу; одну — так как я своей умеренностью ослабил твой дух и порыв, другую — так как пустяковыми доказательствами, которые ты называешь отбросами, я утверждаю свободную волю, не говоря ничего нового, и приписываю ей больше, чем до сих пор приписывали ей софисты. С каким бесстыдством ты говоришь это позже — в своем месте я объясню; бранное слово «отбросы» я прощаю тебе по причине твоей некрасноречивости; я предпочитаю, чтобы ты называл их отбросами, а не ядом: отбросы можно смыть, а яд нет.

Впрочем, кто сможет читать без смеха о том, что ты пишешь, будто бы своей сдержанностью я сделал тебя более слабым перед битвой! Ведь твоя храбрость уже потрясла весь мир губительными раздорами — и мои призывы были тщетны! Разве надо пришпоривать коня, который так скачет? У нас есть плоды твоего духа, дело дошло до кровопролитного опустошения — и мы боимся еще худшего, если Бог милостивый не отвратит этого. Ты скажешь, что такова природа Слова. Что касается меня, то я думаю, что не имеет значения, как проповедовать слово Божье, в случае, если то, чему ты учишь, это и есть Божье слово. Я полагаю, что ты не понимаешь этих бунтарей[1599], но они тебя понимают, и уже известно, что многие из тех, которые похваляются именем Евангелия, были подстрекателями жесточайшего бунта. Если бы их попытка была успешной, возможно нашлись бы люди, которые одобрили бы то, что они теперь, при плохом исходе дела, отвергают.

Ты же в чрезвычайно жестокой книжонке против крестьян[1600] отбросил от себя подозрение, однако не добился того, чтобы люди стали меньше верить в то, что твои книжонки, особенно написанные по-немецки, направленные против посвященных и бритых, против монахов, епископов, в защиту евангельской свободы, против человеческой тирании, помогли появлению возможности возникновения этих возмущений.

Но я еще не так плохо о тебе думаю, Лютер, чтобы полагать, что ты замышлял это намеренно, однако ты давно уже приступил к этой теме; по злобности твоего пера я мог предположить, что дело до этого дойдет; это и было причиной, по которой я в первом письме убеждал тебя подойти к этому делу с чистой душой и остерегаться, как бы не написать что-нибудь необузданное, бунтарское!

Казалось, ты взял на себя дело очищения церковных нравов, которые — никто не отрицает — до того низко скатились, что мы не можем вынести ни своих пороков, ни средств против них. Это уже много раз тщетно пытались делать, но мир одержал победу. Казалось, ты подходишь для этого; всеобщее одобрение и благоволение князей сулили некий счастливый исход; я видел, сколь бесполезна здесь твоя злоба не только против понтификов или епископов — твою ярость по отношению к ним многие истолковывали как отвагу евангельского сердца, — но на всех, которые хоть пикнут против тебя. Ибо меня никогда не тревожило то, что ты мог написать против меня: я почти хотел, чтобы ты задел меня своим пером, не желая, однако, отвечать; не доставало только, чтобы к сдержанности меня побуждал страх перед тобой! Что касается того, что ты готов был бесноваться против всех, кто не полностью осудил затеянное тобой представление, но проклял исполнение, то я засвидетельствовал это много лет назад в большом числе опубликованных писем. Почему ты это скрываешь? Тем не менее ты не хочешь избавить меня от подозрения в зависти — таков хитрый и лукавый замысел твоих приверженцев. Однако не я один желал сдержанности твоим сочинениям; ее желают даже люди, клятвенно верные тебе. Если они на самом деле понимают, сколько тысяч человек отчуждается от Евангелия из-за свирепости твоего пера или — если тебе угодно — из-за не слишком евангельского глумления (если, конечно, то, чему ты учишь, это Евангелие).

Многим ты казался даже забавным, когда высмеивал того или другого человека, а когда это касалось папы и короля английского, то даже храбрым и бесстрашным: впрочем, когда ты с такой же «сдержанностью» толковал Карльштадта, ты очень не понравился своим συνεργοις[1601][1602]. И ты не в состоянии снести, когда я, чуждый вашему сообществу, желаю тебе сдержанности? Однако, возможно, это лучше будет затронуть в другом месте.