Философский камень (Книга - 1)

Ясно было и кулакам, понимали они: за голытьбой стоит государство. Не ради кулацких выгод делалась революция и гремела громами долгие годы гражданская война. Старому конец. Так что же, выходит, все до нитки и отдать, а самим на своих же батраков бахрачить? Или бессловесно уйти бог весть куда, с детьми, с женами, со стариками, взяв в руки один дорожный посошок? Ну нет, чего-чего, а телячьей покорности от них не дождаться. Пусть голытьба решает свое - они тоже знают свое. Когда выносятся приговоры: "Вон из села!" - тут терять больше нечего. Попал топор под руки - так топор, обрез - так обрез. И спички тоже годятся...

А вот что делать середняку - в сотый раз задумаешься. Совесть подсказывала: справедливое, правильное дело - колхоз; нет кулаков и бедняков, нет, все меж собою равны и у всех одно хозяйство - общее. Но выйди во двор, погляди на коня своего, на корову свою, на овец своих, пересчитай все это, что уйдет от тебя, сообрази, насколько сразу оскудеет жизнь твоя, и задумаешься. А вдруг простая житейская правда за теми, кто сумел большое богатство себе нажить? Что, если верно: солнце на всех одно, а под солнцем уж кто как сумеет? Соломинка к соломинке - целый омет, зернышко к зернышку и полон закром. Потянись как следует, по-настоящему к этому - дотянуться можно. Пусть и косточки похрустят и жилочки поболят, а ведь дотягиваются некоторые. Э-эх, зачем же тогда...

И зачем же еще свое новое начальство, сельское, да и приезжее, городское, так гонит, в спину толкает: "Решай скорее! Немедля! Чичас же! Куда ты, с кем? А не то..." Обсудить бы без спешки, с умом, все сызнова передумать, семь раз примерить, а уж после отрезать. Может, еще поискать, как сделать все потолковее, осмотрительнее, не польстить за зря злой вражине и не обидеть, не подшибить своего. Эх, все скорей да скорей! Лошадь крестьянская, тягловая и то к себе подхода с понятием требует: шажком да рысью она тебе за день все семьдесят верст возьмет, а подыми ее сразу в мах, в галоп - и на тридцатой версте уже запалится, ноги подломятся, сунется мордой в землю...

Страсти бурлили, пылали. На сходах всем миром принимались решения правильные. А всяк сам для себя - не каждый принимал правильное решение. От дум раскалывалась голова. Весенний пал очистительным пламенем сжигал посохшую траву, но временами забирался и в остожья.

20

Это произошло уже глубокой предзимней ночью.

Четыре дня подряд валил с неба на холодную землю тяжелый мокрый снег, потом наступила короткая оттепель, пригрела, растопила верхний слой, а вслед за оттепелью грянул резвый морозец. Поля окрест села заблестели, подернутые необычным для осени настом.

Людмила знала, что беднота как собралась на сельский сход еще с полудня, так и бурлит, не расходясь по домам. Опять раскулачивают. По весне выселили куда-то в самую глушь, на Ангару, четыре семьи. Среди них Кургановых и Савельевых. Когда пришли к Кургановым объявить решение схода о выселении, Андрей Ефимыч схватил стоявший у порога лом - и быть бы беде, да подоспели мужики, вышибли у него из рук страшную железину. У Савельевых нашли под половицей в доме вычищенный, готовый к делу обрез и целый ящик патронов. Судить бы этих вражин тут же, самым жестоким судом народа... Вскипела ярость, да как-то быстро схлынула: "Ладно, черт с ними! Пущай себе едут на Ангару. Мы не звери, как кулачье проклятое".

После этого лето тихо прошло, в горячке полевых работ. А осень настала - в амбары ссыпали урожай, и вновь теперь поднялось: почему же все-таки у этого нет почти ничего, а у того - закрома от пшеницы ломятся?

Забегал к Голощековым поздним вечером Трифон Кубасов. С угольно горящими глазами "по старой дружбе" рассказывал, что на поддержку бедноте приехал представитель из Шиверска. В кожаной кепочке, и штаны тоже кожаными леями подшиты. Голос - труба. Распалил народ. Лютуют мужики. За кем что есть худое - все вспоминается, все в одну строку идет. До Голощековых по порядку разговор еще не дошел, но доброго они себе пусть не ждут. "Исплататоры" раз, "твердозаданцы" - два. На него, на Трифона, им надеяться больше нечего, защищать их он не станет. Потому, что сход все равно не перекричишь, и еще потому, что они так и есть "исплататоры" и "твердозаданцы". Сто разов говорил им, сто разов с ними спорил - пенять теперь не на кого. На себя пусть пеняют.

Трифон ушел снова на сход, а Семен схватил шапку, дрожащими руками надернул однорядку, кой-как запахнулся и побежал за ним следом, кинув своим через плечо:

- Ну, вы тут тоже сопли-то не распускайте. Черт их там знает, чего они нарешают!

Хрустко проскрипел у него под ногами ледок, настывший у выхода из ворот. Вся семья вывалилась на крыльцо, глядя в спину Семену, уходящему в беспокойную темь.

По селу, словно бы чуя охватившую его тревогу, с подвыванием перебрехивались собаки. Почти в каждом окне от смолевых костерков на шестках или от сальных плошек перебегали по стеклам светлые тени. Все село выжидало. В каждой избе - свое. И готовились. Тоже всяк по-своему.