Философский камень. Книга 1

— Да как же это? — говорила она. — Я ведь только совсем, совсем недавно от казармы вашей вернулась. Герасим Петрович отдал мне ключ и сказал, что должен зайти к товарищу Петунину. Неизвестно, сколько там задержится. А жена Герасима Петровича сегодня на ночном дежурстве. Ой, Тима, какие здесь, в Москве, все люди хорошие! Особенно товарищ Петунин. Это он мне помог во всем. Тима, да как же ты сразу меня нашел? Вот спасибо, спасибо тебе!

— Записку передали, глазам своим не поверил, — заражаясь счастьем Людмилы, ответил Тимофей. — До двенадцати ночи меня отпустили. Час целый сегодня с тобой проведу. Ну, рассказывай же, рассказывай…

А Людмила и не знала, что ей рассказывать. То, что было в Худоеланской, все там и осталось. Зачем об этом вспоминать? И как рассказывать? Да на это не только часа — дня целого не хватит. Пусть лучше Тимофей говорит.

Но у Тимофея в жизни здешней и совсем ничего интересного не было. Он служит и служит, а вот она — как доехала? Почему редко писала? Почему, почему…

Они то перебивали друг друга вопросами, то оба враз останавливались и хохотали. Хохотали именно оттого, что не могли вести спокойного, размеренного разговора. И еще оттого, что в такой суматошности было что-то удивительно простое, свое. Они говорили и безотрывно глядели друг другу в глаза, дочитывая то, что не вмещалось в слова. И опять для каждого из них было удивительно, как свободно и доверчиво они могут смотреть друг другу в глаза. И как трудно становится, когда кто-либо из них ненадолго повернет голову в сторону.

Неясное чувство гордости переполняло Людмилу. Вот какой, оказывается, у нее верный друг! Человек, который когда-то очень давно сказал ей свое твердое слово и теперь это слово держит. А ведь боялась все же в душе, немного боялась, что вдруг снова они встретятся, но весь разговор будет только: «Здравствуйте! — Здравствуйте!»

С таким другом ничего не страшно на свете. За таким человеком, куда он скажет, туда и можно пойти. Хоть на край земли. Может, зря она так тяжело страдала после жестоких слов Свореня, может, и в самом деле Тимофей такой сильный, что повернет ее судьбу как захочет.

И Тимофей тоже полнился гордостью, ощущением своей силы. Начальник школы отпустил его до полуночи, и эти часы теперь — его собственные. Он пришел сюда потому, что давно дал свое честное слово этой девушке.

А Людмила стала очень красивая, куда красивее, чем была тогда, на берегу Одарги и на лугу среди росного серебра. Если жить ей негде в Москве, он сговорится с Мешковыми, Полина Осиповна возьмет на время к себе — дадут уголок человеку. Если надо найти ей работу, Мешков тоже поможет.

Хорошо, когда ты сильный, когда слова твои — не на ветер!

Они сидели и говорили, говорили. И Тимофей не из рассказа Людмилы, а все-таки понял, что у нее ничего нет, даже платье, в котором сейчас она одета, принадлежит не ей, а хозяйке дома. Словно бы так, между прочим, Тимофей вытащил из кармана блокнот, написал записку Полине Осиповне, прося позаботиться о Людмиле Рещиковой, принять, как приняла бы его самого. Подтолкнул по столу записку, сказал:

— Потом прочитаешь, там адрес записан. На всякий случай. — И весело стал упрекать девушку, что в письмах своих она его почему-то всегда величала торжественно — «вы». Может, стоит им и сейчас так разговаривать? А Людмила улыбалась смущенно, оправдывалась:

— Ну, это же в письмах!

После рассказывала, как она ехала на тормозной площадке, как, наверно, двадцать кондукторов, а то и больше сменилось на пути, но никто не согнал ее с поезда. Ее передавали вместе с вагоном от одного кондуктора к другому, из тулупа в тулуп. Но перед самой Москвой на последнем перегоне нашелся все же «сухарь» — отказал. И тогда она сбила пломбу на другом вагоне и влезла на мешки с шерстью…

Тимофей думал, как же ей было трудно ехать, но видел на губах Людмилы блуждающую смешинку и радовался: «Не поддалась, не оробела. Молодец!»

А время шло. И нужно было уже покидать этот дом. Когда и где они теперь снова увидятся? Тимофей перешел на другую сторону стола, принялся пальцем вычерчивать на скатерти план, как отыскать вход в квартиру Мешковых, когда Людмила сойдет с трамвая.

— Запомнила? — спрашивал он ее. — Запомнила?

Людмила согласно кивала головой и повторяла за ним:

— От остановки пройти шагов двести вперед, потом повернуть направо, там будут под сводом ворота…

И руки их нечаянно, как тогда, у Одарги, встретились. Людмила тихонько отвела свою, замолчала, сбилась на полуслове. Тимофей смотрел на вздрагивающие пальцы Людмилы, крепкие, сильные пальцы, чисто вымытые, но с обломанными ногтями, такими, как всегда бывали раньше в тайге у него самого. И на руках матери тоже.

— Люда, — тихо сказал Тимофей, — прости меня.

Она ниже к столу опустила голову, а пальцы вздрогнули сильнее. Ему сразу представилось: Людмила подумала, что он, Тимофей, понял ее неправильно, что вовсе не оскорбилась она, верит ему, и тогда зачем же просить прощения?

— И за это тоже прости, — сказал он. И решительно, твердо, всей ладонью, положил свою руку на ее руки.