Философское мировоззрение Гёте

Я привел три примеранегативногоотношения к Гёте. Сами по себе они и не стоили бы того, чтобы говорить о них; фактическая значимость их ничтожна; они опасны каксимптом. Что противопоставлено в них мысли Гёте? Те именно предпосылки (честно освидетельствованные Элиотом и припрятанные у Ясперса и Ортеги), которые подспудно вмешиваются в мысль, делая ее рабыней неосознанных импульсов. Разве не является такой предпосылкой ну хотя бы слово «судьба», гипнотизирующее мысль и вынуждающее ее рабски копировать себя во всем комплексе своей тусклой многосмысленности? Слово, взятое как предпосылка (по Гёте, пустое слово), и есть пустая форма для отливки мысли, уродующая мысль и выгодно сбывающая ее на ярмарке пустозвучия; такие слова суть компрачикосы мысли, похищающие ее в самый миг ее рождения и выращивающие ее так, чтобы никогда ничто не пробудило в ней память о ее первородстве; себе уподобляют они ее и обезображивают ее до неузнаваемости, так что ей, царской дочери, приходится ходить в нищенском отребье агностицизма и вымаливать ломаные медяки у тупых ощущений, сделавших ослепительную карьеру на словесном поприще и напяливших на себя плакаты с кричаще огромными буквами «Мировая Загадка», «Судьба», «Трансценденция», «Заброшенность-в-мире», «Ненадежность», «Психосоциальная Матрица» или — прошу приготовиться, чтобы не растеряться с первого раза, — «Бытие, для которого в его бытии есть вопрос о его бытии, поскольку это бытие включает бытие, иное, чем оно само» (я цитирую на языке оригинала: «un ^etre pour lequel il est dans son ^etre question de son ^etre en tant que cet ^etre implique un ^etre autre que lui»). Вы скажете: такова специфика философского языка; что же, очень может быть; автор, которого я цитирую, исписал не одну тысячу страниц на этом специфическом языке, но не в этом суть, а в том, что когда ему пришлось однажды заговорить не на специфически философском, а на специфически человеческом языке, он вдруг оскалился предложением сжечь Монну Лизу. И притом без всякой неожиданности; просто это предложение было высказано сначала на специфически философском языке, и мы его не расслышали, полагая, что речь идет лишь о специфически философских вопросах. Между тем бытие, для которого в его бытии и т. д. (так Сартр определяет сознание), оказавшись бытием, включающем бытие и т. д., было на деле бытием бытия Монны Лизы (как вопроса о своем, т. е. о его, но включенном в свое, бытии), и, запутавшись в самом себе без надежды на исход, совершенно последовательно предложило уничтожить бытие, иное, чем его бытие, чтобы заодно покончить и со своим бытием.

Честно признаемся в том, что тысячу раз прав Альбер Камю, считающий основным философским вопросом проблему самоубийства. Такой мысли действительно не остается иного выхода, кроме как повеситься на крюке смутных ощущений «ненадежности мирового бытия», достаточно надежно опирающегося на… профессорский стул и специфику философского языка. Но ей же остается и память о ней поэта, увидевшего однажды настоящий ее лик:

Где первородство? Где счастливая повадка?
Где плавкий ястребок на самом дне очей?
Где вежество? Где горькая украдка?
Где ясный стан? Где прямизна речей?

Перспективы гётевской мысли. Что сказать о них здесь, когда о них-то и шла речь на протяжении всей этой книги! Ведь темой моей (я оговаривал уже это) был Гёте сегодня; многое, о чем сказал я, может быть правильным образом оценено, если будет рассматриваться не с архивной точки зрения, а в призме злободневности. Об архивном Гёте писал бы я несколько иначе, в ином ключе, и если тексту этой книги поставят в упрек чрезмерную идеализацию образа Гёте, который-де представлен здесь без единого пятнышка, то справедливость такого упрека смог бы я принять лишь в том случае, если бы темой моей книги являлся только Гёте, каким он был. Тогда идеализация выглядела бы искусственной и не отвечающей действительности; Гёте, каким он был, ошеломителен и слишком соблазнителен даже в своих «пятнах».