Философское мировоззрение Гёте

Спуск к Матерям есть испытание пустотой. Но Фауст владеет ключом; этот ключ дал ему Мефистофель, «часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла». Ключ становится Фаусту властью преодолеть пустоту: «в твоем ничто я всё найти надеюсь», отвечает он Мефистофелю. И находит Елену Прекрасную. Современная наука, особенно физика микромира, решилась на такой же спуск. Единственное, чего недоставало ей, был ключ. Она не расслышала предупреждения: «Достаточно ль знаком ты с пустотой?» и полностью погрузилась в подсознание природы, расщепив атом, предел вселенной. Открытия лились как из рога изобилия, и, одурманенная ими, она не замечала растущей пустоты. Именно с безжизненными пустынными вершинами сравнивает атомные интроспекции Вернер Гейзенберг. То был, с одной стороны, неслыханный триумф; за какие-нибудь 10–15 лет наука выпытала у природы больше тайн, чем за прошедшее тысячелетие. Но в упоении триумфа упускали из виду недобрый симптом: открытия опережали понимание открытий. Философы бились над нюансами методологий, силясь логически обосновать происходящее, а ученые, уйдя с головой в эксперимент, вздрагивали иногда от нелепого ощущения… гримас явления. «Одурев от опытов, — вспоминает Гейзенберг, — я часто выходил в сад прогуляться и в который раз задавал себе вопрос: неужели же природа настолько абсурдна, какой предстает она нам в наших атомных экспериментах?» Наиболее достоверным признаком понимания квантовой теории считает Бор…потрясение, и ему вторит Эйнштейн: «Почва как бы ускользала из-под наших ног, не было ничего, на что можно было бы опереться, на чем можно было бы строить». «Увы, — воскликнул он однажды, — наша теория слишком бедна для опыта!» — «Нет же, — возразил ему Бор, — это опыт слишком богат для нашей теории!» Были открытия, не было ключа к пониманию их и пользованию (надлежащему!) ими, не было власти над ними. Не Елену Прекрасную вывела из микромира современная наука, а Фауста, ставшего… фауст-патроном. Я резюмирую: многие открытия науки были действительно сделаны без метода Гёте. Вопрос в том, чем они стали для мира. Можно вполне обойтись без Гёте, проецируя их в область техники, где демон иронии мрачно смакует их перспективы то в возможностях величайшего комфорта, то в возможностях величайшего истребления этого комфорта. Но без Гёте, без духа его, не обойтись там, где науку настигает память о том, что она есть понимание и что у нее есть совесть. Этого понимания и этой совести, чистой человечности, зиждущейся не на абстрактно гуманистических фразах, а на любовном знании природы, ей, при всех ее открытиях, будет недоставать до тех пор, пока она не обратится к самому Гёте и не разовьет духовные потенции Гёте своими более совершенными средствами.

Учение о типе

Если в сфере неорганической природы Гёте пришлось столкнуться с уже сложившейся и достаточно крепкой научной традицией, то в сферу органики он вошел воистину как пионер. Наука об органическом мире вообще имеет весьма недавнее происхождение; она, можно сказать, рождалась на глазах у Гёте и при живейшем его участии. Здесь в большей степени, чем где-либо, суждено было ему проявить свои ослепительные возможности естествоиспытателя; здесь он не ограничивался уже частными поисками и открытиями, а прямо создавал целые научные дисциплины. Специалисты приписывают ему создание новейшей ботаники и сравнительной анатомии, онтогенетической и даже филогенетической морфологии развития. Александр фон Гумбольдт считал себя обязанным Гёте не пополнением знаний, а новыми органами восприятия и понимания. Органология Гёте — третий неумирающий символ всечеловеческого значения наряду с «Фаустом» и «Учением о цвете»; значимость всех трех в свете будущего такова, что современники их, можно смело сказать, только начали рождаться.

И опять же, дело идет здесь не столько об открытиях (пусть даже целых наук), сколько о самом методе исследования. Историки науки нашли весьма удобный способ обращения с трудами Гёте-естествоиспытателя. Говорят о счастливых находках, гениальных предчувствиях, в лучшем случае, о первостепенных заслугах. Но при этом заслуги вменяются поэту; навязчивый подтекст большинства дифирамбов таков, что в сознании читателя возникает образ универсального гения, который время от времени покидал стезю поэзии, чтобы испробовать свои силы и на крутых тропинках науки, где ему и впрямь довелось стать предтечей ряда великих научных свершений. Читатель доволен; читатель знает, что от поэта можно ожидать и не такое; успокоительный штамп универсального гения исчерпывает проблему, ибо на всякий вопрос есть один столь же универсальный ответ: апелляция к гениальности. Могут при этом окончательно успокоиться, вспомнив, что Гёте не уникален в своих естественнонаучных достижениях. Могут вспомнить художника Дюрера, автора первого учебника прикладной геометрии на немецком языке.