Философское мировоззрение Гёте

Определение самого организма у Канта гласит (§ 66): «Органический продукт природы — это такой, в котором все есть цель и в то же время средство». Понятие цели, отсутствующее в системе категорий и основоположений чистого рассудка, т. е. в сфере механических понятий, становится краеугольным понятием органики, где каждое частное явление отмечено признаком целесообразности. Кант вводит здесь принцип рефлектирующей способности суждения, которая связана уже не с подведением частных явлений под заведомо предназначенную общую форму, а должна искать это общее, сообразуясь с единичным. Между тем ни опыт, ни рассудок, по Канту, не дают ей искомый ею своеобразный закон. Этот закон формулирует Кант как закон единства, делающий возможным мыслить организм целесообразно, т. е. сообразно понятию, что, кстати говоря, противоречит принципам теоретического рассудка с их резкой демаркацией понятия и действительности. Понятие цели, измышляемое рефлектирующей способностью суждения, оказывается присущим самому явлению. Вот до чего довела Канта непредвзятая логика анализа; еще шаг, и он должен был бы заговорить на языке Шеллинга. Но «критик» в нем тотчас пресекает последствия. Робкая кульминация завершается очередным срывом. Кант, отступивший на мгновение от своего же правила мыслить вниз(«Высокие башни, вокруг которых шумит ветер… не для меня, — признается он в «Пролегоменах». — Мое место — плодотворная глубина опыта»)[24],

испуганно обрывает нить. Вывод его гласит: научное понимание возможно лишь при условии разобщенности понятия и предмета; человеческий рассудок мыслит единичное посредством общего и связывает тем самым их; так оправдывается существование мира механики. Органика же требует не только мысли о предмете, но и созерцания предмета в качестве некой цельности, существующей до своих частей. Такой рассудок называет Кант интуитивным, или нечеловеческим (человеку не присущим). Наш рассудок — дискурсивен; он суммирует части и нераздельно прикреплен к чувственному. Сверхчувственное понятие организма не для него.

«Когда я стремился, — пишет Гёте, — если и не проникнуть в учение Канта, то хотя бы по возможности использовать его, мне порой казалось, что этот замечательный муж действовал с плутовской иронией, когда он то как будто старался самым тесным образом ограничить познавательную способность, то как бы намекал на выход за пределы тех границ, которые он сам провел». В последнем случае Гёте имеет в виду § 77 «Критики способности суждения», отрывок из которого мы уже приводили раньше; здесь Кант чисто теоретически допускает мыслимость интуитивного рассудка. Подобного рода намеки, восхищающие некоторых любителей намеков, оставляют при более радикальном, т. е. коренном, подходе к сути дела достаточно жалкое впечатление. Ну, разумеется, восхищаться здесь есть чем, — когда на протяжении сотен страниц тебе методически втемяшивают нескончаемый индекс запретов, то и единственный жест пугливого намека на возможность передохнуть может показаться райским уголком. Отказывая органике в праве на научность, Кант не может не считаться с самим фактом существования органического. Поэтому он и «намекает» на выход. Если интуитивный рассудок, как мысль, не заключает в себе никакого противоречия, то мы можем рассматривать сверхчувственное единство организма так, как если бы оно было предписано природе именно таким рассудком. Эти робкие намеки «под сурдинку», культивирующие фикцию как запасной козырь в битых картах научной игры, стали в дальнейших судьбах кантианства трубно-тромбонным fortissimo; оговорке «как если бы», пугливо притаившейся на задворках «Критики способности суждения», суждено было вырасти в гигантского упыря категории «Als ob» у Ганса Файхингера.