Финанс-романс. В дебрях корпоративной Европы

Ребенок, выросший за полярным кругом, всегда в душе немного отшельник: когда засыпаешь и просыпаешься под завывание пурги за окном, часами рассматриваешь снежинки на стекле, потому что ничего другого не видно, задумчиво греешь ладошки на батарее и одеваешься по утрам под одеялом, волей-неволей привыкаешь отгораживаться от внешнего мира и оберегать свое маленькое убежище от случайных сквозняков. Почти вся моя жизнь в Мончегорске прошла дома, а не на улице, за плотно закрытыми дверями, за окнами, законопаченными ватой, за массивными пыльными занавесками и между двумя-тремя узбекскими коврами, по одному на каждую стену – для тепла. До сих пор после долгих переговоров или выступлений перед большой аудиторией моя отшельническая половина требует, чтобы ее на время оставили в покое, завернули в плед, спрятали в длинном-длинном романе про любовь и не беспокоили по пустякам.

Общаться родители то ли не умели, то ли не стремились, поэтому жили мы очень замкнуто. В гости к нам приходила одна и та же семейная пара с сыном Никитой и то всего несколько раз в год: на дни рождения мамы и папы, на Новый год, Восьмое марта, Первое мая и Седьмое ноября. Мы тоже ходили к ним в гости – и ни к кому больше. Как только я и Никита выросли настолько, чтобы иметь собственное мнение, мы оба стали избегать этих однообразных визитов. Других друзей у родителей не было, к бабушкам и дедушкам добраться можно было только на самолете, случайно на огонек мы никогда никого не ждали. Однажды мама заметила, что гости без повода – это выброшенные на ветер деньги и время. Папиным мнением никто особенно не интересовался. После работы он частенько отправлялся в гараж или читал лекции по программированию студентам-вечерникам, а у мамы «раскалывалась голова», потому что она «устала на нас всех гнуть спину на кухне». Папа называл маму «наш домашний Коба» и никогда с ней не спорил.

Пару раз меня приглашали на детские праздники к однокласснице, у которой встречали не Новый год, а Рождество, и елку украшали игрушками, которым было, наверное, лет сто или даже больше. Квартира у них была такой же планировки, как наша, но казалась втрое просторнее: вместо ковров – фотографии прабабушки-смолянки с сестрами, вместо Большой советской энциклопедии – Библия дореволюционного издания. Их семейная жизнь была окутана особой тайной, казалась осмысленной и определенно более красивой, чем наша. Они разговаривали и одевались как в кино, подавали на стол незнакомые и необычно украшенные блюда, играли в шарады. Мама считала, что все это барство не доведет до добра. Ей нравилось повторять, что мы – рядовая семья, обычные советские труженики, живем как все.

Мне не хотелось быть рядовой и довольствоваться убийственно-монотонным существованием. Иногда я мечтала, что мама с папой окажутся английскими шпионами или откуда-нибудь возьмется французская троюродная тетушка. Ее родители давным-давно сбежали из России с белогвардейцами, и вот теперь она захотела нас найти, чтобы забрать меня к себе в Париж. Эти фантазии я, разумеется, держала при себе, потому что за такое проявление неблагодарности запросто можно было и ремня схлопотать.

Ребенком я была скрытным, любила приврать, причем безо всякой для себя пользы, и совершенно не стремилась к доверительным отношениям с кем бы то ни было. Свои планы и мнения я либо держала при себе, либо, если припирали к стенке, сумбурно вываливала на мамину уставшую голову вперемешку со слезами и обвинениями, что меня никто не понимает. Я никогда не спрашивала родителей о том, как они познакомились, какое у них было детство, как их воспитывали или с кем они дружили в школе.

Моя мама всегда считала, что человечество живет неправильно. Существует единственный способ сделать ее счастливой – спросить, как нужно жить. Поскольку никто уже давно этого не делает, она очень несчастна. Как и большинству несчастных людей, ей ничего не хочется: не хочется вставать, идти на работу смотреть на надоевшие лица. Мама и почти все в ее поколении уверены, что при социализме «вкалывали на совесть», отдали родному предприятию все силы, никогда не прогуливали, не опаздывали и даже с жуткой мигренью оставались на рабочем месте ровно до пяти часов вечера. В 16.55 они начинали собираться, в 16.58 полностью одетые стояли под дверью кабинета и нетерпеливо смотрели на стрелку часов, ровно в 17.00 открывали дверь и уходили. И никто эту жертву длинной в тридцать лет так и не оценил.

На самом деле в течение тридцати лет они каждый день к девяти утра приходили на работу, сплетничали, пили чай, читали газеты, шепотом ругали начальство, ни в чем не находили смысла и между делом создавали никому не нужные отчеты никому не нужного предприятия, выпускающего никому не нужный брак. Рабочее время тянулось бесконечно и утомительно. Они делали свою работу. И по-другому не умели.