Финист – ясный сокол

И наоборот: любой большой народ всегда может стать малым и даже вовсе исчезнуть.

Большой народ сильнее, маленький народ слабее; это нельзя ни обойти, ни игнорировать.

Малыми народами управлять легче; большими народами управлять тяжело и трудно.

Малые народы требуют одного способа управления, большие народы требуют совсем другого способа управления.

Сила всякого народа заключается только в его численности, и больше ни в чём.

Земля, территории, природные выгоды, богатства – не играют роли.

Сила только в количестве.

Размеры земель, занимаемых тем или иным народом, не имеют значения.

Бывает, что большой народ живёт тесно на малой территории, и процветает.

А бывает наоборот: малый народ контролирует большую территорию, но изнывает в нужде.

Нет никакой зависимости между силой и величиной народа и размером занимаемой площади.

Народы всегда движутся, как движется воздух, как движется сама жизнь – в ней не бывает ничего неизменного.

Нет и не может быть ничего, что установлено раз и навсегда.

Не бывает ни границ, которые незыблемы, ни законов, которые нельзя отменить.

Мир людей подвижен, в этом залог его жизнестойкости.

Любой народ, даже самый сильный, может выродиться и ослабеть в течение трёх-четырёх поколений, или ста лет.

И наоборот, любой малый слабый народ способен, по инициативе дедов, переданной к сыновьям и далее к внукам, – то есть за те же три поколения – обрести невиданное могущество.

Ни процветание, ни прозябание не длятся вечно.

История даёт шанс любому народу, любому малому племени и любому отдельному человеку.

Всякий народ однажды входит в свой золотой век, в период сытости и благополучия.

Этот период – высшая точка в развитии народа – является началом его конца.

Чрезмерно сытые, благополучные народы слабеют и исчезают с лица земли.

Любой золотой век – одновременно и чёрный век.

С вершины могущества только один путь – вниз, к упадку, вырождению и гибели.

Я смотрел, как мой товарищ, крепкий молодой мужчина, физически абсолютно совершенный, – дрожит от досады и багровеет, как выкатываются его глаза; я обонял запах вина, всё более сильный, по мере того, как он распалялся; я слышал, как дрожит его голос, – и я был очень доволен происходящим.

Пятнадцатилетняя девочка, заброшенная в центр его мира – вроде бы незыблемого, вечно сияющего, – уже произвела грандиозный переполох. И могла произвести ещё больший.

Её нужно было только поберечь и направить.

– Хочешь выпить? – спросил я.

– У тебя есть вино?

– Лучше, – сказал я и протянул флягу.

Во фляге была старая медовая брага: напиток дикарей долины, чрезмерно сладкий, плохо очищенный, с дурным привкусом, но с трёх глотков надёжно сшибающий с ног.

Куланг опустошил флягу и поморщился.

Наблюдая, как он хмелеет, я стянул с шеи золотую цепь с медальоном в виде человеческого глаза, со вправленным в середину, в виде зрачка, изумрудом, чистым и крупным, с ноготь большого пальца.

– Возьми пока. Подари своей жене или дочери. Или в Храм отнеси. Возьми. У меня такого добра достаточно.

Куланг помедлил, но не слишком долго – перехватил цепь резким движением руки, немного хищным и поспешным; разумеется, он тоже любил золото, мой старый друг и одноклассник; я улыбнулся и хлопнул его по плечу.

Он сильно опьянел.

Вдруг я подумал – глядя на него, – что мне не следует скорбеть о двадцати годах изгнания.

Вдруг я подумал, что мне, наоборот, повезло.

– Лети домой, – сказал я. – Ты много для меня сделал. Дальше я сам.

7.

Старая Сорока, управительница княжьего дома, начинала свои труды ещё до рассвета.

Сколько ей лет – я не помнил.

Есть такие люди – они, кажется, вечно находятся на одном месте. Они не стареют, не болеют. С ними ничего не происходит.

Рушатся миры, всё меняется – а они пребывают при своём.

Сорока занимала место управительницы княжьего хозяйства ещё до моего рождения.

Никто никогда не видел, чтобы она смеялась. Никто не помнил, чтобы она хоть раз обсчиталась, проверяя свечи или скатерти. Никто не видел, чтоб она пила вино (хотя слухи ходили). Никто не замечал, чтобы она, несмотря на годы, утратила остроту зрения или обоняния.

И, наконец, никто и никогда не помнил даже малого слуха о том, что управительница княжьего дома берёт подношения или иную мзду.

Я родился и вырос, я окреп, потом меня изгнали, потом я скитался – а Сорока на протяжении десятилетий оставалась на том же месте в том же статусе.

Я уже упоминал, что в своё время она пыталась выдать за меня одну из своих дочерей. Но дело не выгорело.

Понятно, что у таких сильных и твёрдых женщин рождаются только дочери: Сорока родила четверых, от разных мужей.

Упомянутая дочь (младшая, четвёртая) не сильно опечалилась моим отказом и впоследствии удачно вступила в брак с весьма положительным мужчиной из уважаемого рода; затем родила ему детей, обрела благополучие и, в общем, не имела повода жаловаться на судьбу.

Так что я не считал себя врагом Сороки.

И я ничего ей не был должен.

Я опустился на крышу княжьего дома в конце ночи.

Луна уходила в ущерб; ночную тьму рассеивал только свет звёзд.