Финист – ясный сокол

А мы – наверху – должны ждать, когда лучи пробьют облака.

Чёрное небо на востоке окрасилось жёлтым и розовым.

До меня донёсся отдалённый удар гонга: в городе вышел дежурный жрец, подал сигнал.

В этот момент охрана должна открыть главные ворота, а жрецы – распахнуть двери Храма.

Я этого не видел: я был один, в чёрной пустоте, под небесным куполом, унизанным звёздами.

С каждым мгновением светлая полоса на востоке раздвигалась вширь. Облачный слой, подсвеченный снизу, истаивал и сдавался под напором нового дня.

Солнце нельзя остановить или игнорировать, оно приходит независимо от наших желаний. Его величие в том, что оно дарит тепло всем без разбора: растениям, водорослям, ползающим гадам, плотоядным и травоядным, более разумным и менее разумным, – всем.

Оно для всех. Оно не знает ни добра, ни зла, оно одинаково щедро ласкает и греет и великих гениев, и подлейших негодяев.

Его функция в том, чтобы всё и вся жило дальше, как можно дальше – плохое и хорошее, кровавое и прекрасное.

Но я не хотел сейчас видеть Солнце. Я отвернулся лицом на север и усилием тела поднимался всё выше и выше. На пятьдесят тысяч локтей, на семьдесят тысяч локтей – так высоко, как только возможно.

Я искал покоя; мне хотелось, чтобы разреженный и ледяной воздух большой высоты охладил меня.

Небо распахивалось, становилось темнее, звёзды – ярче и гуще; но я их не видел, перед глазами маячило только лицо земной девчонки.

Дышать было всё труднее, скорость подъёма замедлилась.

Мышцы грудной клетки заболели, я стал задыхаться. Но не испугался: мой путь лежал ещё выше. На верхнее небо.

Нет ничего лучше для птицечеловека, чем подняться на максимальную высоту.

Наверху ты остываешь.

Твои страсти, твои переживания, твои привязанности теряют значение.

От недостатка воздуха мой разум темнеет – но одновременно и проясняется.

От холода мои ноздри обмерзают, и видеть я могу только сквозь узкие щели в сжатых веках.

В моём народе есть те, кто мечтает поднять сюда, на верхнее небо, весь город.

Идея холодного подъёма не нова. Ей сотни лет. У неё всегда были и есть сторонники среди жрецов. Многие считают, что Вертоград следует поднять на сто тысяч локтей. Условия жизни в городе станут ещё более суровыми. На большой высоте не течёт вода, не горит огонь, а кровь плохо свёртывается. По мнению апологетов холодного подъёма, в условиях недостатка воздуха народ птицечеловеков станет в десять раз сильнее, перейдёт на новый уровень развития.

Увеличится рост и размах рук, расширятся грудные клетки, органы чувств сделаются острее.

Но каждый раз, когда обсуждалась идея подъёма, – её тут же отвергали. И князь, и воины, и прочие граждане города не хотели ничего менять.

Мы и так владели миром.

Никто не хотел задыхаться и мёрзнуть, всех всё устраивало, город стоял на воздушном основании, как на крепчайшем граните, надёжно подчинялся командам, передвигался на запад и восход; жизнь была легка и спокойна, никто не знал ни в чём нужды.

Теперь, в ледяной пустоте, среди колючих белых звёзд, танцующих вокруг меня свой гибельный хоровод, – я подумал, что мой народ ослабел.

Если бы я был князем или старшим жрецом – я бы всех убедил, уговорил, и поднял бы город сюда, на самый верх, на границу жизни и смерти.

Прозрачное сияние за моей спиной стало ярче, – я развернулся и увидел: Солнце встало.

Край диска показался над лохматым облачным дном, и нестерпимый ультрамарин разлился повсюду.

Воздух зазвенел. Лицо окатило жаркой судорогой.

Я понял, что полюбил юную земную девушку.

Золотое свечение прокатилось по облачному ковру; оранжевый бог взошёл на престол.

Далеко внизу, едва видимый глазу, парил мой небесный деревянный дом.

В этот миг жрецы в Храме стоят на коленях вокруг главной алтарной чаши, размахивают и трясут мосластыми руками, поют, провозглашают осанну, а от алтарной чаши во все стороны расходятся радужные световые волны.

Счастлив ли мой народ? Благополучен ли он? Конечно.

Почему тогда моё сердце сжимается?

6.

Ровно через сутки я и Куланг снова встретились.

Ночью в долине встал сильный, звенящий холод. Небо очистилось. Подняв глаза, я мог увидеть над собой, далеко в чёрном пространстве, наш небесный город, парящий в пустоте; он отражал ртутный свет Луны и сам казался такой же полукруглой Луной, только в дюжину раз меньше.

К сожалению, Куланг не был настроен созерцать красоту звёзд.

Мой друг с трудом сдерживал досаду, прятал взгляд, делал лишние движения, и от него пахло вином.

– Ты должен был меня предупредить, – нервно сказал он.

– О чём?

– О том, что твоя девка – сумасшедшая.

– Она не моя девка.

– Это ты её притащил. Значит – твоя. Кто она тебе?

– Никто.

– Ты с ней спал?

– Нет. Хотел – но она была против. Нет, я с ней не спал. А что?

– Ничего, – сказал Куланг угрюмо. – Ты оказался прав. Был скандал. Большой. Все в ужасе. Только и говорят, что про твою девчонку…

– Она не моя девчонка. Она сама по себе.

Расстроенный, вздыхающий, Куланг уже не столь ярко блестел и почему-то выглядел моложе своих лет; обида делает ребёнком любого взрослого человека.