Финист – ясный сокол

– Земная девка, – провозгласил он, – не призналась ни в подкупе, ни в обмане, ни в соблазнении. Обвинения отвергла, с приговором не согласна. У кого есть, что сказать?

– У меня! – крикнул младший Финист; над толпой прокатился общий вздох. Голос княжеского сына звучал столь мощно, уверенно и тяжко, что сам старый князь вздрогнул.

Финист встал с кресла, спрыгнул с кафедры и направился к клетке.

Марья рванулась ему навстречу, ударилась о прутья плечами, лицом, грудью.

– Она невиновна, – произнёс Финист, вытянув руку. – Я её хорошо знаю, и давно, уже три года. Всё, что она сказала, – правда. Если верите мне – верьте и ей тоже.

Все молчали.

– Мне – верите? – спросил Финист, повышая голос.

Толпа молчала.

– Верите мне?.. – спросил повторно княжий сын, громко и с вызовом.

– Верим! – крикнули издалека, и ещё множество голосов подхватили: – Верим! Верим!

– Тогда слушайте, – крикнул Финист. – Убить её я не позволю, а если изгоните – я уйду тоже.

Старый князь задрожал; не вставая с кресла, широко размахнулся и швырнул свою бронзовую чашу, она пролетела через кафедру и со звоном упала под ноги младшему Финисту и охранникам, стоящим возле клетки.

Над площадью воцарилась мёртвая, звенящая тишина, какая возможна только в большой толпе; пять тысяч человек не дышали, боясь пропустить хоть слово; задние поднимались на носки, тщась увидеть подробности.

– Тебя едва не убили! – крикнул князь.

– Да, – сказал младший, – напали и ранили. Но Марья не виновата.

– А кто тогда виноват? – спросил князь.

Его голос был много сильней, чем у сына. Хозяин города обвёл людей пылающим взглядом.

– Кто виноват? – повторил он, оборотившись к Марье. – Из-за тебя мой сын едва не умер! Я его еле вытащил! Какую дерзость надо иметь, чтобы явиться сюда после всего, что с ним сделали твои друзья?

Я ожидал, что Марья ответит, – но она промолчала.

Цесарка разрыдалась, зажимая рот ладонью.

Второй жрец переглянулся с остальными и поднял руку.

– По правилам суда, – провозгласил он, – все должны пребывать на своих местах и с них не сходить.

Он посмотрел на младшего Финиста и добавил:

– Прошу тебя. Вернись на место.

Княжий сын кивнул Марье и в четыре упругих прыжка взошёл назад, на кафедру. Его отец смотрел то на Марью, то на Цесарку, очень недовольный, кровь сильно прилила к его лицу; он оглянулся на Сороку, и женщина заботливо положила свою ладонь поверх его ладони.

Один из охранников бесшумно поднял с настила брошенную князем чашу, повертел в руке, не зная, куда её девать, и поставил к основанию кафедры.

Сорока махнула рукой, и слуга тут же принёс князю новую чашу, доверху наполненную, и старик сделал два больших глотка.

– Второй обвиняемый, – крикнул жрец. – Воин, именем Соловей, сорок лет, уроженец города!

Моё сердце рванулось из груди, но я превозмог волнение.

Незнакомый мне бритоголовый человек, замотанный в складки жёлтого бархата, рассказал толпе, кто я таков и как сложилась моя судьба.

– Двадцать лет назад осуждён за разбойное нападение! Проник в дом уважаемого гражданина, хранителя храмовой кладовой, запугал его, избил, после чего похитил кошель с драгоценными камнями! Тогда же сдался князю, признался чистосердечно, был приговорён к смерти, но лично князем помилован! Смертная казнь заменена на пожизненное изгнание! Приговор приведён в исполнение, виновный сброшен! Сегодня – самовольно вернулся, сдался на милость охраны и пожелал участвовать в суде! – Второй жрец перевёл дух. – Независимо от результатов нынешнего суда осуждённый Соловей сразу после окончания суда будет повторно изгнан из города и принуждён к дальнейшему отбыванию наказания.

Настал мой час, сказал я себе, дёрнул локтями, пытаясь ослабить тугие узлы; руки уже сильно затекли.

Выступил вперёд.

– Так и было. Вину признаю́. Ни от чего не отказываюсь. Если тут присутствует потерпевший, я готов ещё раз принести извинения, а также загладить ущерб. Обязуюсь выплатить в двойном размере, и ещё столько же готов пожертвовать в Главный Храм. Я располагаю для этого достаточными средствами.

Толпа безмолвствовала.

Если среди собравшихся находился тот, кого я в тот вечер запугал и ограбил, – он никак себя не обозначил.

– Кречет! – громко позвал я, всматриваясь в лица, освещённые оранжевым светом факелов. – Кречет! Прости меня, если можешь!

Никто не отозвался.

Я мало про него знал.

Было известно, что он жив и здоров, давно покинул должность и живёт в праздной сытости.

Так или иначе, если он и пришёл на площадь – а он наверняка пришёл, все пришли, от детей до старцев, – он промолчал.

Но вдруг в тишине раздался свист, и кто-то громко выругался в мой адрес; кто-то уверенно заявил, что я обожрался сырого; понемногу поднялся враждебный, холодный ропот; я замолк.

В общем, я был к такому готов.

Кречет или не Кречет – мои соплеменники, сограждане, не хотели меня прощать.

Я был давно забыт, моё появление никому не сулило пользы и выгоды, только возможные тревоги и опасения.

Я скользил взглядом по лицам – и не узнавал никого.