Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

Слухи вокруг Спешнева рисовали его возвышенным и одухотворенным паладином — слухи вокруг Ставрогина полнились темным безобразием. Там, в таинственном заграничном прошлом Спешнева, были изысканные салонные дамы и поляки — аристократы, здесь — петербургское отребье, безумные хромоножки и весноватые девчушки за ширмами. Обаяние тайны из разряда благородно — возвышенного опускалось до значений низких и постыдных; Ставрогину надлежало признаваться не только в зверином сладострастии, которым он «был одарен и которое всегда вызывал», но и в упоении позором и подлостью.

Лицо героя писалось как будто поверх другого изображения; не трогая рисунок, оставляя без изменения контуры и линии, неистовый художник «портил» живопись: перемешивал краски, менял оттенки, сгущал тени.

Огарева — Тучкова говорила о Спешневе: «Он был высокого роста, имел правильные черты лица, темно- русые кудри падали волнами на его плечи, глаза его, большие, серые, были подернуты какой‑то тихой грустью»[209]. О необыкновенно эффектной наружности Спешнева вспоминал и Бакунин: «Прибыл к нам Спешнев, человек замечательный во многих отношениях: умен, богат, образован, хорош собой, наружности самой благородной, далеко не отталкивающей, хотя и спокойно — холодной, вселяющей доверие, как всякая спокойная сила, джентльмен с ног до головы… Женщины, молодые и старые, замужние и незамужние, были и, пожалуй, если он захочет, будут от него без ума. Женщинам не противно маленькое шарлатанство; а Спешнев очень эффектен: он особенно хорошо облекается мантиею многодумной спокойной непроницаемости»[210].

Маленькое шарлатанство, завистливо заподозренное Бакуниным в поведении Спешнева, под пером Достоевского не просто выросло и окрепло, но и опасно усложнилось: за «самым изящным джентльменом», привыкшим «к самому утонченному благообразию», таился зверь; за «порядочно образованным», «с некоторыми познаниями» и «чрезвычайно рассудительным» человеком укрывался опасный безумец.

«H. A. Спешнев отличался замечательной мужественной красотою, — писал человек беспристрастный, обладавший точной и обширной памятью ученого, Семенов — Тян — Шанский. — С него прямо можно было рисовать этюд головы и фигуры Спасителя»^[211]. И если только столь ответственное сравнение имело хождение в том кружке, к которому принадлежали и Семенов и Достоевский, последнему оно было особенно мучительно: человека с обликом Спасителя он считал и называл про себя своим Мефистофелем.

С каким‑то странным, суровым упрямством герою, списанному с безупречного красавца Спешнева и поднятому на «безмерную высоту», где обитают небожители, вменялась демоническая двойственность, коварная и злокачественная двусмысленность: так за фигурой Спасителя тенью вставал Мефистофель, а перед глазами Ставрогина маячил маленький золотушный бесенок с насморком.

IV

22 Декабря 1849 года, только что пережив вместе со всеми осужденными обряд приготовления к казни, Достоевский писал брату из Петропавловской крепости: «Боже мой! Сколько образов, выжитых, созданных мною вновь, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в крови разольется!.. Осталась память и образы, созданные и еще не воплощенные мной. Они изъязвят меня, правда!»

Когда спустя двадцать лет один из самых блистательных, волнующих образов, когда‑либо «выжитых» и пережитых сердцем автора, стал обретать плоть, художественный прогноз Достоевского полностью подтвердился: его память о Спешневе была отравлена, его потрясенная душа изъязвлена и изранена. «Отравой в крови» разлились воспоминания о роковом, загадочном барине, прекрасном, как Спаситель, и обворожительном, как Мефистофель. «…Я с ним и его», — сказал когда‑то Достоевский о своем демоне; теперь эту связь предстояло творчески обнаружить и разорвать: пришло время заплатить старинный долг.

Поразительнее всего, что к прототипу, реальному Спешневу, Достоевский вряд ли мог предъявить какие‑либо серьезные моральные претензии. Они оба были арестованы в одну ночь; по стечению обстоятельств вечер накануне ареста Спешнев провел в компании людей, которых Достоевский уже давно избегал.

Вспоминала Панаева: «В апреле месяце, не могу припомнить, какого числа, я была с Панаевым в гостях у одних приезжих знакомых; там между прочими лицами был Спешнев. Я его мало знала, но здесь долго разговаривала с ним. Из гостей мы втроем отправились домой, часу во втором ночи; мы шли пешком, весело разговаривая; ночь была светлая, и уже начинало всходить солнце. Спешнев был в очень веселом настроении духа и проводил нас до самого нашего дома; мы были уверены, что скоро увидимся, потому что он обещался прийти обедать к нам на неделе. Но на другой же день мы узнали, что Спешнев в эту самую ночь был арестован, следовательно, как только вернулся домой, проводив нас»[212].