Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

Полвека спустя, опровергая злостную страховскую клевету, А. Г. Достоевская, может быть сама того не желая, точно назвала первопричину бедствий, свалившихся на ее мужа после его столь удачного возвращения в литературу в начале 1860–х годов: Страхов. «Не могу понять, как у Страхова поднялась рука написать, что Федор Михайлович был «зол» и «нежно любил одного себя»? Ведь Страхов сам был свидетелем того ужасного положения, в которое оба брата Достоевские были поставлены запрещением «Времени», происшедшим благодаря неумело написанной статье («Роковой вопрос») самого же Страхова. Ведь, не напиши Страхов такой неясной статьи, журнал продолжал бы существовать и приносить выгоды и после смерти М. М. Достоевского, на плечи моего мужа не упали бы все долги по журналу и не пришлось бы ему всю свою остальную жизнь так мучиться из‑за уплаты взятых на себя по журналу обязательств. Поистине можно сказать, что Страхов был злым гением моего мужа не только при его жизни, но, как оказалось теперь, и после его смерти»^[122].

Если к предположению Анны Григорьевны («…не напиши Страхов…») отнестись с тем вниманием, какого оно и заслуживает, цепь прямых или косвенных последствий «роковой» статьи может представиться еще более длинной.

Не опубликуй Страхов статьи, вызвавшей запрещение журнала в связи с ее «неприличным, возмутительным и антиправительственным» содержанием (причина запрета оставляла безрезультатными все хлопоты), Достоевский смог бы выехать за границу, где его с конца марта ждала А. П. Суслова, не в начале августа, а гораздо раньше: ведь уже в середине апреля он получил медицинское заключение, предписывающее морские купания, а в конце мая перевез больную Марью Дмитриевну из Петербурга во Владимир на лето.

Если бы не хлопоты по журналу («Тут было столько возни, тоски и прочего, очень дурного, что решительно целый месяц не подымалась рука взять перо», — писал Тургеневу Достоевский в середине июня), он бы, вероятно, гораздо раньше сумел получить высочайшее разрешение на выезд и оформить заграничный паспорт: но, даже и получив искомое разрешение, ему пришлось изыскивать «экстренных» денег, так как своих, то есть журнальных, уже не было. Касса «Времени» оказалась пуста: «Bo-1–х, журнала нет, а во — вторых (признаться искренно), он совершенно разорен запрещением журнала, и семейство его должно почти пойти по миру. И потому не будьте в претензии на нас», — извинялся за брата перед Тургеневым Достоевский; просить денег пришлось, за неимением иных кредиторов, у Литературного фонда.

Несомненно: он — несмотря на осложнения и препятствия — рвался уехать. «Собираясь отправиться на три месяца за границу для поправления моего здоровья и для совета с европейскими врачами — специалистами о падучей моей болезни, я прибегаю к помощи Общества… и прошу из капитала Общества себе взаймы… тысячу пятьсот рублей серебром…» За 1500 рублей, которые ему давали в долг, он готов был расплатиться с Обществом по самой высокой ставке, передавая ему, в случае болезни или смерти, вечное право на владение и издание своих сочинений. В конторе маклера он подписал обязательство вернуть долг к 1 февраля 1864 года — в противном случае (или в случае его смерти) права на все им написанное переходили Литературному фонду.

Надо полагать, если бы не эти обстоятельства, он бы по дороге из Петербурга в Париж, где его давно ждали, не завернул в Висбаден — только теперь уже не забавы ради, а чтобы непременно выиграть. Это и случилось. «Я, голубчик Варвара Дмитриевна, — тут же сообщил он свояченице, — выиграл 5000 франков, то есть выиграл сначала 10 тысяч 400 франков, и уж домой принес и в сак запер и ехать из Висбадена на другой день положил, не заходя на рулетку; но прорвался и спустил половину выигрыша…» Если бы не первый в его жизни крупный куш, которым сразу можно было расплатиться с Литературным фондом, быть может, он и уберегся от беды, длившейся потом восемь лет. И конечно, если бы не причины, продержавшие его все лето в Петербурге, он оказался бы в Париже не в середине августа, а хотя бы месяцем раньше (еще в середине июля А. П. Суслова сообщала из Парижа, что живет скучно и не спешит ни с кем знакомиться); случись так, ему, скорее всего, не пришлось бы услышать те невыносимые слова, которые потом много лет подряд будут мучить и преследовать его.

«Ты едешь немножко поздно…» — так запомнила свои слова она. «Ты немножко опоздал приехать» — так их запомнил он, до глубины души уязвленный этим оскорбительно — нелепым «немножко», как будто виноваты были те недели, которые он потратил на самые неотложные хлопоты в Петербурге, или те дни, которые он провел в Висбадене, пытаясь материально обеспечить их предстоящее путешествие не в ущерб больной жене и разоренному брату. («Не за любовь к другому я корю ее, а за эти четыре строки, которые она прислала мне в гостиницу с грубой фразой…»)