Фиорды. Скандинавский роман XIX - начала XX века

Рядом, в зале, были Нильс с матерью. Нильс стоял на коленях у дивана, зарывшись лицом в темный бархат, сжав руками голову; он плакал громко, навзрыд, он не скрывал своих слез, он весь отдался своему горю. Фру Люне сидела подле. На столе перед нею лежал требник, открытый на заупокойной службе. То и дело она отрывалась от чтенья, склонялась над сыном, утешала его; но Нильс не слушал утешений. Она не могла остановить ни его рыданий, ни отчаянной молитвы.

Но вот в дверях залы показался Люне. Он не сделал никакого знака, лишь серьезно взглянул на них, и оба встали и пошли за ним еледом. Он обоих взял за руки и подвел к постели, и Эделе подняла веки, посмотрела каждому в лицо и только шевельнула губами, будто складывая их в слово; потом Люне отвел жену от постели и сел с ней у окна. Нильс бросился на колени в ногах кровати.

Он тихо плакал и, сложив руки, молился горячо, непрестанно, глухим, страстным шепотом; он говорил Богу, что все надеется: «Я не отступлюсь, Господи, не отступлюсь, пока ты не сжалишься, ты не можешь отнять ее у нас, ты знаешь, как мы ее любим, не надо, не надо, Господи. Ох, как же мне сказать: «Да будет воля твоя», — ведь тогда ты убьешь ее, но ты оставь ее в живых, и я вечно буду тебя благословлять, я все буду делать, что тебе угодно, я буду такой хороший, никогда тебя не ослушаюсь, только оставь ее в живых. Слышишь ты, Господи? Ох, не надо, не надо, пусть она выздоровеет, пока еще не поздно. Я буду… буду… ах… что же мне обещать? О, я вечно буду благодарить тебя, никогда тебя не забуду; только услышь меня! Ты же видишь, она умирает! Слышишь? Отведи свою руку, Господи, я не могу без нее, не могу, пусть она поживет! Позволь ей пожить, нет, ты не хочешь! Неужто не хочешь, о, как же тебе не совестно, Господи…»

В саду, под окном, белый вишневый кипень алел в последних лучах заката, алел, как розовый куст. Арка за аркой воздвигся цветочно–легкий храм, и в витражах засинели сумерки, и золотые свечи, несчетные свечи нимбами засветились под зыбкими сводами.

Белая, тихая лежала Эделе, держа в ладонях руку старика. Медленно выдыхала она последние остатки жизни; все слабей поднималась грудь, все тяжелели веки.

   — Кланяйтесь… Копенгагену, — едва слышно шепнула она и затихла.

Но последнего ее привета не слышал никто. Даже вздохом не коснулся ее губ привет ему — великому артисту, кого она втайне любила всей душой, но для кого была ничем, лишь пустым именем, знакомым слуху, докучным лицом в обожающей толпе.

И погасли синие сумерки, и бессильно раскинулись руки. Надвигались тени — вечера, смерти.

Статский советник склонился над постелью, нащупал пульс, и когда иссякла жизнь, замерла последняя волна крови, он поднял ее побелевшую руку и прижал к губам.

— Бедная моя девочка!

4

Одни взвалят горе на плечи и несут — сильные натуры, под тяжестью ярма чувствующие свою силу. Другие, послабей, отдаются горю, как во власть болезни; и, как болезнь, охватывает их горе, завладевает ими вполне, сливается с ними в одно, пока не изживет себя и не наступит наконец полное выздоровленье.

Но есть и такие, для чьей души горе — насилие, жестокость; кому вовек не научиться видеть в нем свой жребий, испытание, судьбу. Для них оно лишь беспощадное, ненавистное тиранство, и его жало навсегда засядет в сердце у такого человека.

Дети редко когда так горюют, но Нильс Люне горевал так. Оттого, что, весь отдавшись молитве, он побывал лицом к лицу со своим Богом, оттого, что он ползал на коленях у престола, замирая надеждой и страхом, но и твердо веруя во всемогущество молитв, решась не отступаться, покуда не вымолит милости, — и все же остался с осмеянной надеждой. Никакой верой не вырвал он у небес чуда, никакой Бог не внял его мольбе, смерть «покойно завладела жертвой, будто никто и не воздвигал в облаках нерушимого вала исступленного молитвословья.

Нильс затих.

Вера его слепо взмыла к вратам небесным и со сломанными крылами рухнула на могилу Эделе. Ибо он верил, верил прямой, необузданной, сказочной верой, такой частой у детей. Дети верят ведь не в упорядоченного, складного Бога из катехизиса, а в могучего ветхозаветного Вседержителя, который так любил Адама и Еву, для кого весь род людской, все короли, фараоны, пророки — не более чем послушные, либо непослушные, дети, в яростного, нежного отца, который и гневается, как титан, и добр без меры, который не успел создать жизнь, а уж натравил на нее смерть, который обрушивает на свою же землю хляби небесные, низвергает громы заповедей, какие не под силу им же сотворенному роду, но во дни кесаря Августа, сжалясь над человечеством, посылает сына своего единородного на смерть, дабы он, преступив закон, его же исполнил. К этому–то Богу, у которого всегда наготове чудо, и обращаются дети в своих молитвах. Но вот наступает срок, и они понимают, что те, при Голгофе, кто видел, как потряслась земля и гробы отверзлись, в последний раз слышали его голос, и с тех самых пор, как завеса храма раздралась надвое, миром правит Сын; и начинают молиться иначе.

С Нильсом же этого не случилось.