Фиорды. Скандинавский роман XIX - начала XX века

Договор, который они заключили, и слова, сказанные в тот воскресный вечер, сделали их отношенья простыми и сердечными, и, оба одинокие, они сошлись в глубокой дружбе, и скоро она взяла над ними такую власть, что вместе ли, врозь ли они бывали, они думали друг о друге; так птицы, вьющие одно гнездо, на все смотрят с одной отрадной целью — сделать гнездо это теплым и мягким для себя и для дружка.

Когда Нильс не заставал Эрика, они всегда почти и в дождь и в вёдро подолгу бродили по лесу за садом. Они влюбились в этот лес, и по мере того как замирала летняя жизнь, он делался им все милей. Чего только не видели они в лесу! Сперва желтели, краснели, темнели листья, потом опадали, желтыми стайками крутясь на ветру, а в безветрие тихо шурша, листок за листком. А когда осыпалась с кустов и дерев вся листва, каких только не повылезло на свет сокровенных тайн лета, — несчетные гнезда, пестрые семечки, нарядные ягоды, темные орехи, блестящие желуди, узорные желудевые чашечки, коралловые кисточки на барбарисе, черно–сияющие терновые ягоды и рдяные урны шиповника. Раздетые буки стояли утыканные сплошь колкими своими орешками, а рябины гнулись под тяжестью красных кистей и кисло пахли яблочным сидром. Запоздалая ежевика валялась н бурой листве по обочинам; из вереска глядела брусника, и дикая малина второй раз отдавала лесу свои бархатные ягоды. Папоротник, завянув, окрашивался сотнями красок, а мох просто ош еломлял глаз, и не только густой мох по откосам и падям, что умел прикинуться то елью, то пальмой, а то и страусовым пгром, но и тонкий мох на стволах, он был как нивы эльфов, весь — из неимоверно тонких стеблей и едва различимых темных колосков–почек.

Вдоль и поперек исходили они лес, — как дети, радовались по кладам и достопримечательностям и по–детски поделили его меж собой: по одну сторону просеки лежали владенья Фениморы, по другую — земли Нильса, и часто они спорили, чье королевство прекрасней. Все назвали они по именам, холмы, тропинки, рвы, и пруды, и овраги; а когда им встречалось особенно большое или просто красивое дерево, то и ему давали имя. Так завоевывали они лес и создавали свой собственный мир, куда другим дорога заказана, однако ж ни одной совместной тайны, которую они не могли бы открыть всем и каждому, они не знали.

Пока не знали.

Любовь и была в их сердцах и не было ее, подобно тому как и есть кристаллы в перенасыщенном растворе и нет их, покуда нужная крупинка или хоть волокнышко не попадут в жидкость и, точно волшебной палочкой, не разбудят дремлющие нтомы, и они бросятся друг другу навстречу, прилепятся друг к другу неразрывно по скрытым законам и составят кристалл.

Так пустяк открыл им глаза на то, что они любят друг друга.

Тут нечего и рассказывать: был день, как все дни, они были ндвоем в гостиной, как сотни раз прежде, и разговор шел самый будничный, и по видимости ничего необычного не случилось, только Нильс стоял у окна и смотрел наружу, а Фенимора подошла к нему и тоже посмотрела в окно, вот и все, но этого оказалось достаточно, ибо «прежде», и «теперь», и «потом» преобразились для Нильса Люне озареньем, что он любит стоящую рядом женщину не как исток света, сладости, блаженства, возносящий к вершинам счастья, нет, не так, но как то, без чего дышать нельзя, и, точно утопающий за соломинку, он схватился за ее руку и прижал ее к своему сердцу.

И она все поняла. Горестно, потерянно она почти выкрикнула, тчно ответное признанье:

   — Да, да, Нильс! — и тотчас отняла руку.

Мгновенье она стояла бледная, будто порываясь бежать, потом оперлась коленом о кресло, уткнула лицо в бархатную обивку и громко разрыдалась.

Нильс на несколько секунд будто ослеп и шарил руками между цветочных горшков, ища опоры.

Это продолжалось всего несколько секунд, потом он шагнул к Фениморе, склонился над ней и, не касаясь ее, оперся на спинку кресла.

   — Ну полно, полно, Фенимора. Взгляни же на меня, давай поговорим. Ты не хочешь? Не бойся, я же с тобой, любимая моя, родная! Успокойся, молю тебя.

Она чуть–чуть приподняла голову и взглянула на него.

   — О, господи, что нам теперь делать! До чего же страшно, Нильс! Правда? И за что мне такая судьба? А как бы все хорошо могло быть, как счастливо!

И она снова разрыдалась.

   — Мне бы молчать надо, — печально отозвался он. — Ты бы хотела ничего не знать, да, Фенимора?

Снова она подняла голову и схватила его за руку.

   — Я хотела бы узнать и умереть, лежать в могиле и знать, ох, до чего бы хорошо, до чего бы хорошо было!..

   — Бедные же мы с тобою, раз любовь наша начинается со слез и страха. Правда?

   — Пожалей меня, Нильс, я не могу иначе. Ты пе поймешь того, что чувствую я, это мне бы надо быть сильной, связана–то я. Если б я могла осилить свою любовь, запереть ее поглубже в сердце, не слушать ее жалоб и стонов, а тебе сказать, чтобы ты уехал, далеко–далеко уехал; но нет, я не могу, довольно я намучилась, больше я не могу мучиться, не могу, Нильс. Я не могу без тебя, слышишь? А ты думал, я могу?

Она встала и прижалась к его груди.