Фиорды. Скандинавский роман XIX - начала XX века

С тридцать девятого года, с тех пор как Бэллинг учительствовал в этой школе, он помнил все даты его прилетов. В своем немецком календаре он записывал все про скворцов и аистов.

Пришла весна, в школе распахнули окна. Оттуда па всю площадь разносился неумолчный шум, — библейские тексты, география, катехизис. Под конец мальчики запевали во весь голос, а Бэллинг отбивал такт большой указкой; мадам Хенриксен очень часто выглядывала из дверей лишь затем, чтобы лучше слышать.

— Эти старые мелодии освежают душу, — говорила она.

Над площадью разносились то народные песни, то псалмы, потом дети с радостными криками разбегались по домам, а Бэллинг выходил на крыльцо освежиться после дневных трудов.

По вечерам, когда звонарь отправлялся в церковь, Тине, уцепившись за его руку, шла вместе с ним. Звонарь поднимался на колокольню, а Тине садилась на камушек у дверей, за кустами самшита, и сидела там, задумчивая и тихая.

Теперь, при хорошей погоде, ни один экипаж не проезжал мимо школы без остановки. И лавочник из Нотмарка, и арендатор из Гаммельгора, и мадам Эсбенсен, повивальная бабка; всем им подавали кофе прямо в экипаж.

— Весной в вашем приходе всегда много работы, — стрекотала мадам Эсбенсен… — Это вообще один из лучших приходов — в мае. А все дело в том, — продолжала она, — что живут здесь умные люди, которые вовремя управляются с урожаем.

К кофе ей подавали вафли, и потому разговор о родинах и крестинах затягивался перед крыльцом на целый час.

— Ну и, конечно, это приносит свои плоды. — Мадам Эсбенсен кивком прощалась со всеми и уплывала на своем пружинном сиденье. Тине уносила в дом чашки и блюдца, а мадам Бэллинг оставалась на улице, чтобы дать подробный отчет мадам Хенриксен, которая выходила из дому порасспросить, как и что.

— Небось к Хансу Лоренцу? Так я и думала. Как раз пора… У них и каждый год об это время, — говорила мадам Хенриксен.

— Да, — отвечала мадам Бэллинг и чуть вздыхала, — на все божья воля.

Затем обе расходились по домам.

…Однажды летним вечером Ане принесла с выгона полный подойник, мадам Бэллинг и Тине сидели на крылечке, а могильщик возвращался с кладбища домой.

— Ну, Нильс Ларе, — окликнула его мадам Бэллинг. — Все готово?

— Да, мадам, — отвечал могильщик. — Все готово.

— Вот и слава богу, уж так она намучилась… Вот и слава богу… Доброй тебе ночи, — и мадам кивнула.

— И вам того же.

Могильщик с заступом на плече ушел вниз по улице, свернул за трактир, и все стихло. Воздух благоухал буксом, липой и бузиной.

На другое утро площадь посыпали песком и листьями. Носильщикам нелегко было протиснуться с гробом мимо трактира, поэтому они остановились перевести дух на середине площади, поставив гроб на черные козлы, и лишь затем продолжали свой путь до кладбища. Могила была вырыта у самой стены, а потому мадам Бэллинг и Тине слушали надгробную проповедь прямо у себя на кухне.

Вечером мадам Бэллинг сходила взглянуть на венки, после чего села с вязаньем на крылечко. Мадам Хенриксен уже сидела на своем обычном месте между белыми столбиками.

— Вот она и обрела покой, — начала мадам Бэллинг. — И слава богу, что обрела, довольно она настрадалась.

— Да, счастья ей бог не дал, — подтвердила мадам Хенриксен.

— Но бог в урочный час дарует избавление, — сказала мадам Бэллинг, и обе молча занялись вязаньем.

Тине и Катинка, взявшись за руки, выбежали из-за трактира. Они теперь вместе ходили па занятия к пастору. Перебегая через площадь, усыпанную песком и буксом, девочки громко пели.

Текли годы.

Праздник, и будни, и уборка урожая — неделя за неделей, от воскресенья до воскресенья.

У Бэллингов женщины теперь ходили в церковь по очереди — либо мать, либо Тине, одной надлежало оставаться, чтобы после богослужения пастор мог выпить чашку настоящего кофе.

Тот день выдался такой теплый и тихий, что Тине раскрыла окна на обе стороны. Солнце озаряло стол и обтянутую дамастом кушетку; все комнаты были наполнены ароматом роз и желтофиолей.

По саду разлился псалом, исполняемый множеством дискантов. Мальчики пели «Прекрасен мир», и Тине, хлопоча по хозяйству, начала подпевать.

Из церкви вышла какая-то прихожанка, за ней на паперть высыпали мальчики-хористы и с веселым гамом помчались вдоль буксовой изгороди.

— Не смейте мешать господину пастору! — крикнула Тине.

Мальчишки приутихли и начали играть в орлянку у церковной ограды.

Сама же Тине, накрыв стол белой скатертью и разложив приборы, села на приступочку под окном в такой благочестивой позе, будто и до нее доносились слова проповеди.

Когда же ей доводилось слушать проповеди молодого капеллана в церкви, она пряталась позади органа, и слезы лились из ее глаз, словно вода из разбитого кувшина, до тех пор, пока он не сходил с кафедры. Этим летом у нее вообще глаза были на мокром месте, на нее то и дело накатывало, так что Катинка, дочь хозяйки трактира, взахлеб смеялась над ней.

— У тебя любая царапинка здесь становится раной, — говорила Тинка и хлопала подругу по груди.