Фирмамент

- Я лишь служка у подножия Эдема, провожатый, Вергилий. Место мое в аду, но господь в милости своей позволяет мне как-то соприкасаться с подлинной благодатью. Иначе никто не удержался бы перед соблазном уничтожить дьявольское в себе. Но тогда кто бы поддерживал жизнь колонии? Привлекал адептов? Унижался перед великими? Мы можем лишь надеяться на то, что после профанного существования нам будет позволено войти в мир горний.

- Понимаю. Но... Это трудно объяснить. Как будто после вечной вахты в космосе, среди железных стен и проводов, в компании самых последних выродков и малых сил ты оказался в саду на Земле, погрузился в настоящий воздух и зелень...

- Некоторые сравнивают это с пустыней и оазисом, - сказал монах, - Или расцветанием Марса. Или Вздохом в Долине Утопий... Говорят тоже незабываемо.

- С чем бы мы не сравнивали жизнь, мы все равно не поймем смерть.

Брат Склотцки уважительно посмотрел на Фарелла, прищурил глаз и пригрозил пальцем:

- Признайтесь, коммандер, вы это похитили. Слишком хорошо для вас, чтобы быть вашим!

Фарелл пожал плечами. Сейчас уже было гораздо легче и на Вздох он не попался. Хотя был мимолетный соблазн сравнить с ним, действительно, очень похоже. Все приходило в норму, то есть становилось таким же серым, металлическим, надежным, как может быть надежным гроб для впавшего в летаргический сон. Но оставался мимолетный привкус, сожаление, что все так быстро прошло, что ему не суждено влиться в то состояние фонтанирующего бытия, полноты и целостности, присутствия в этом миге и мерцании вместе со всей Ойкуменой, где не может быть никакого завтра или вчера, а есть только сейчас. Ему казалось, что это незримое состояние теперь вечно будет скрываться в нем, изредка прорываясь тоской и ностальгией, тошнотой и меланхолией. Лекарство не сможет победить яд наживы и жажды жизни, полной риска и наслаждений, но оно будет окунать его в такие бездны отчаяния, что однажды он может не выдержать и вновь постучаться в дверь колонии, как блудный сын после десятилетий странствий и греха. Только вряд ли будет в его честь зажарен телец... Есть вещи и дела, которые не забываются и не прощаются.

- Сколько их здесь? - внезапно спросил Фарелл.

- Много, очень много, - не оборачиваясь глухо ответил монах.

Они шли по бесконечному коридору мимо сияющих дверей и грезящих тел, чьи сны были настолько реальны, что мир уплотнялся, обретал здесь упругость и, если не отсвет, то какую-то тень настоящего, подлинного, и приходилось искать в себе силы, чтобы идти сквозь эту полноту, ощущая свой вес и смысл, словно из бездн Ойкумены, где только тьма и фальшивый блеск звезд, перенесся на Землю, где безбрежная Панталасса бросает в лицо мокрую пыль, где мир юн и свеж, где нет Крышки и великих...

- Но еще недостаточно, чтобы мы были искуплены, чтобы слепцы прозрели и последние стали первыми.

- Вы считаете, что у них есть цель?

- А иначе зачем все это? - брат Склотцки махнул в сторону дверей, Какой смысл пребывать там, ничего не давая тем, кто стоит у порога? Манить их вечным блаженством? Искушать? Видеть сны? Мудрость не теряется в бесконечности. Что-то рождается в чьей-то душе, в душах последних и презренных.

- Вы имеете в виду малые силы?

- Нет. Слишком иначе устроена наша Ойкумена. В древности, может быть, это и имело смысл - замучить одного младенца ради всеобщего рая. Теперь избиение малых сил и море их слез ничего не сдвинет в наших душах. Ничего.

Они спускались и поднимались с уровня на уровень, брели бесконечными коридорами, подчиняясь неведомой логике погруженного в свои мысли брата Склотцки, если у него вообще была какая-то логика, а не просто печаль и легкое чувство зависти, которое заставляло его бездумно и бесцельно вязать нить прогулки, спонтанно выбирая проходы и лестницы. Это была медитация на спящих - все те же металлические стены и желтые окна в манящий и бессмысленный, а точнее - бесчувственный мир, где нет соблазнов, где предметность не засыпает глаза пеплом, где искушение отсечено от своих корней, и лишь подлинная человечность становится единственным и последним испытанием. Все ли выдержали экзамен? Всем ли хватило духа взглянуть на себя, вглядеться в мир без прикрас, без глупых выдумок, без оправданий? Или для кого-то, а может быть для всех, это кончилось еще худшими муками и под внешне спокойными и бессильными телами скрывается страх и ужас - вечные спутники красных песков? Черви кишат в их черепных коробках? Никто не будет знать ответа. Люди без зрения, без слуха, без чувств, без ощущений, без вкуса. Скопцки. Те, кто оказался честнее тех, со зрением, слухом, чувствами, ощущениями и вкусом. Эдипово царство слепых изгнанников и великих грешников, для которых не осталось больше моральных преград, которые они бы не переступили. Обычные люди.

- Это ведь не все? - внезапно спросил брат Склотцки.

Фарелл ничего не ответил, так как не понял к чему относится вопрос. И к кому. Может, что-то в душе кастрата тоже пробуждается вблизи дремлющего рая?