Фирмамент

Бестолково метались люди, а в узоре распада, иллюзорной гибели сохранялось жесткое ядро кристаллизации - спокойная фигура величия и несгибаемости. Кораблю ничего не грозило, весь ужас был только в разуме праздных и мелких людишек, неважно какой ярус занимали они в королевском ковчеге. Можно смеяться, наслаждаться, но не было ничего нового под солнцем, лишь суета сует. И прежде чем уйти в бездонный мир собственных грез, превратиться из столпа в демиурга, растянуть распад в вечность, вспыхивающей в умирающем мозгу еще одной вселенной, следовало бы подыскать замену, якорь, связку с покидаемой реальностью, прощальную насмешку над пристойностью и этикетом. Почему бы фениксу не восстать из пепла обновленным, сжечь все привязанности и обязательства ради приобщения к величию? Разве сказанное не понравилось ему и странная идея не превратила ночь в празднества огня и смерти?

- Вы никогда не замечали, что время порой играет с нами в странные игры? Словно ничего не изменилось в прошедшем, осталось на своих местах, продолжает жить замершими и, в то же время, движущимися событиями? А вы, как быстроногий Ахилл, летите на гребне волны, и настоящее кидает обманчивую новизну вам в лицо? Нечто встало после вас, остановилось, выпало из крысиного бега без цели и смысла, приобрело вязкую значимость, отпало от ложных убеждений, превратилось в рай?

Каждое сказанное слово пробивало брешь в потоках огня и холода. Пространство занудливо подвывало, сворачиваясь из бесстыдной распластанности, и безумие света захлестывало Одри, облекая ее в тепло снятого платья.

Смена картинки.

Не было больше трюма. Они были богами, их место - верхние ярусы тесного мирка "Королевы Марии", ободранной рухляди, обломка былого величия и единения Ойкумены, стыдливо прячущего упадок и ржавчину ярким освещением, щедро заливающим кают-компанию. Дрожь трюма осталась глубоко внизу, но не хватало сил ни на удивление, ни на объяснение себе самой подобной глубокой и невероятной метаморфозы. Единственным облегчением было то, что между пустотой памяти и настоящим теперь пролегал узкий слой бреда, галлюцинаций, фантазий, чего угодно, лишь бы забыть о космическом ничто, поселившимся в голове.

Слова, при всей их непонятности, выпадения из контекста смысла, спора или разговора, вносили организующий порядок, задействовали автоматику хороших манер, вежливости, аристократизма, отпихивая в темные уголки смятение и потерянность. Мир продолжал проявляться, и вот уже кончики пальцев ощутили шершавость обеденного столика и холодный пластик очков. Почему-то Одри была уверена, что это именно очки, а не вилки, тарелки, меню и еще миллион вещей, нашедших свое воплощение в гладкости и плотности пластмассы. Она расправила дужки, спрятала глаза, и поляризованный свет выдавил из хаоса бликов ее собеседника.

- Я не переживала подобного мистического опыта, великий.

- Мы знакомы, даме? - с некоторым сомнением и преимущественно самого себя спросил великий. - Хотя эта лоханка располагает к простоте нравов и некоторой небрежности в разумно установленной иерархии.

- Трюм был великолепен, великий. Я искренне благодарна вам за преподанный мне урок, - склонила голову Одри.

- Интрига странного все еще ценится мной, даме, - ответил собеседник. Вы не против, если мы начнем с холодных закусок и запьем икру, лососину, копченого угря, маринованные грибы, отварной язык и свиную шейку прекрасным "Кестлем" и редчайшим "Брютом"?

Одри не возражала. Для нее все это было сродни заклинаниям бессмысленные звуки, которые однако резонировали в душе сложной тенью страха, сомнения, полуузнавания, требуя расслабиться и отдаться, как и приличествует почтенной вниманием великого даме, воле хозяина и творца гудящей вокруг них механизированной вселенной. Собеседник притягивал, овладевал ею, возбуждал то инстинктивное и как бы унижающее желание раствориться в чужой и чуждой воле, отказаться от последних и неуверенных мазков собственного Я, отдаться физически и духовно, привычно снисходя в предписанное ничтожество и прах. Вместе с тем, вся картина была натянута на жесткую раму незримого и пока непознаваемого обязательства, предназначения, слабое тело и душу распнули на жестком и дьявольски неудобном кресте совершенно иного мира, где "совершенно" было не фигурой речи, а сущностным предикатом, безмерной мерой, рядом с которой любые условности под Хрустальной Сферой превращались в неутомительный и необязательный ритуал телодвижений. Можно что угодно воображать в соитии, но за ним не было ничего, кроме величайшего творения.

Подошла очередь рыбной солянки, осетрины в кокильнице и крем-супа из шампиньонов.

- Удивительная вещь - это наслаждение, даме, - заметил великий. - Ни с чем так усиленно не боролась человеческая цивилизация, ничто так не хотела поставить под контроль, как возможность, способность и желание человека наслаждаться. Еще один маленький предел на пути в чему-то светлому и обещающему.