Фитиль для керосинки

Беда случилась лет через пять, когда все окрестные знали, что факт, живет в этом доме бывший генерал, а теперь замдиректора большого закрытого завода, и что дом ему достался задарма, потому что строили солдатики, еще пока хозяин ходил в погонах, а теперь он отставной, но силы видать, немалой. Трое мальчишек, как обычно, полезли за яблоками -- пустяковый факт, да первый напоролся на электричество -- то-ли его выключить на день забыли, а, может, и нарочно оставили... и повис он на проводах, хотя сразу его не убило... да пока скорую вызвали -- приятели то его с испуга убежали -- страшное это дело... описывать, как погиб мальчишка за дюжину яблок... и на месте его оживляли, кололи, дыхание искусственное делали, и еще бог весть что... не откачали ...

Ночью дом не светился окнами. Машина не привозила генерала. Куда все обитатели подевались -- никто не знал. Только утром с электрички толпа стала тянуться к дому и глухо стояла у ворот. Мальчишка оказался сыном слесаря с того завода, где начальствовал хозяин. Люди понуро молчали. Потом начали что-то негромко произносить, и, когда появился кашляющий, тощий, испитой человек в телогрейке и крикнул:

-- Чего ждем? Мы уже однажды с буржуями расправились! И снова они, как бородавки, на теле нашего государства!.. -- толпа навалилась на калитку, и та неожиданно легко открылась. Рванули дверь в дом -- и там не оказалось заминки... но не на кого было излить злость. Дом был пуст, и хозяев наказать тут же на месте, где погиб мальчишка, не было возможности. Уже иссякал запас злобы, и многие думали, что напрасно приехали сюда -- суд пусть разбирается. Но тут вдруг появился еще один заводила с дерматиновой сумкой в руках и сходу, еще не остановившись, заорал сиплым тенорком:

-- Жиды, проклятые! Они все! Они! Продали Россию матушку нашу! Бей жидов! -Какое отношение это имело к генералу, и зачем он заорал, не было понятно. Но вдруг в глазах у некоторых проснулась искра азарта, сменившая сонное мутное свечение апатии, и первая, сорванная с петлей ставня грохну лась о землю с треском, а там пошло. Бутылки из сумки прекочевывали из рук в руки, опрокидывались в горло и избулькивали свое содержимое, а когда опустоша лись, летели в окна, а из окон выстреливались на улицу посуда, белье... занавески летали по воздуху, подхватываемые ветром, потом затрещали рамы и двери, выламываемые какими-то трубами, раскуро ченная мебель уже валялась по всему двору и, наконец, полетела черепица с крыши, выбиваемая снизу, с чердака сквозь обрешетку.

Здесь вдруг проявился тот энтузиазм, которого тщетно добивались от этих же людей на коммунистических, ленинских и всяких иных субботниках. А толстый никак не унимался и время от времени подогревал всех новыми лозунгами:

"Суки мордатые, жиды проклятые, споили нас и живут в хоромах!" Тощий подтягивал ему вслед: "Православные, Гитлер их не добил, Сталин не успел, поможем народу русскому!"...

Через два часа все устали. Толпа соседей, стоявшая вдоль забора по улице, молча и с сожалением смотрела на вершащееся, а кое-кто терпеливо ждал момента, когда все разойдутся, и можно будет посмотреть во дворе, что в хозяйстве пригодится...все равно все спишут на погромщиков... К концу этого вандализма вдруг на тарахтелке прикатил участковый Онищенко, демонстративно оголил кобуру и гаркнул: "Разойдись!" Все исчезли очень быстро. Рассосались. Он с сожалением обошел двор. В дом заходить не стал. Опечатать его было невозможно. Тогда он опечатал калитку, прилепив бумажку с двумя круглыми печатями. И уехал.

-- Ня будить дела, -- констатировала Прасковья. -- Я говорила. Не слухают. Их дела. Мне что,. мне от их ниче не надо. Мальца жалко. Виданное ли дело -- за яблоки-то. Кто не лазить? А с другой стороны: знал жа -- чаго лезть-то. Зачем? Чужая жа...

В этот дом больше никто не вернулся. На заводе генерала тоже не видели после того дня. И похороны прошли многолюдно, но тихо -- тут уж власть постаралась. Первое время ходили всякие слухи -- мол, все же рабочие поймали его и растерзали, а жену и детей увезли куда-то на милицейской машине, чтобы спрятать...

После этого случая евреи боялись возвращаться с электрички домой, а по воскресеньям ходить на базар. Хотя в мясной лавке Маня, упираясь животом в прилавок и размахивая ножом, разглагольствовала: "Не на меня напали! Я б ему этому длинному хрену .....--то бы отрезла зараз, чтоб он сдох, а за ер аф мир, жиды ему помешали алкоголику! А генерал ему хороший! Жиды ему помешали!.." Но смута рассеялась постепенно и довольно быстро -- каждый думал о себе и о своем пропитании и знал по горькому опыту, своему и чужому, что вернее поговорки, чем "язык мой -- враг мой" на Руси не было, да, видать, и не будет.