Фитиль для керосинки

— Спать будем. — Примирительно сказал он. Собрал все со стола. Расстелил на полу какую то рогожку, принесенную из сеней, натянул на голову тюбетейку, которая нашлась у него в кармане, примерился, оглядываясь на окна, где восток, потом опустился на колени и забормотал, забормотал, как невидимый ручей в ночной дороге. Она так и стояла, не шевелясь, не зная, что делать. Через минут пять он искоса оглянулся на нее, и она снова неожиданно для самой себя ответила на его безмолвный вопрос: Я не умею. — Он снова погрузился в свою молитву, и она почувствовала, как ее слова сами побежали вслед его бормотанию и поклонам: — Господи! Скажи мне, зачем я здесь, а если нет другого пути, так укажи дорогу! Дай мне силы верить тебе и дождаться его, а если нет его на свете, то скажи мне, зачем я живу и отправь к нему… — ее мысли снова против ее воли вернулись назад, в прожитое, видно, потому, что оно так ярко и сочно запечалилось в ее памяти, и ничто другое не могло с ним сравниться. И снова, как бывало много раз за последние два года, она удивилась, что еще может думать и чего-то бояться, хотя знала, что не дорожит жизнью, а больше у нее никого и ничего на свете не было… она легла, не раздеваясь, на разбитый матрас, брошенный на козлы, и долго в темноте слышала, как возится ее попутчик, не понимая, что он делает. Сон, невзирая на ее усталость и еще более тяжело переносимую и давно забытую сытость, никак не хотел освободить ее от страха, и она лежала вся сжатая до полного вытеснения всяких других ощущений, кроме напряжения во всех суставах и мыслях и твердила никак не покидавшую ее фразу: «Все будет хорошо… все будет хорошо…»

Утром она проснулась от его прикосновения и обнаружила, что так и лежит на спине с руками, прижимающими к груди сверток с блузкой. В маленькие окошки пробивался серый день.

— Как вас зовут? — спросила она голосом, который удивил ее саму. Это был ее прежний, давно забытый, довоенный голос.

— Меня? — удивился он. — Зачем тебе?..

— Я хочу поблагодарить вас! — И она протянула ему свой сверток. — Возьмите, пожалуйста… у меня больше ничего нет. — Он молча посмотрел на протянутую руку. — Это… — комок в горле пресек ее голос, но она преодолела его и продолжила, как будто должна была вынести эту пытку, чтобы жить дальше. — Это блузка… может, жене пригодится… — Он поднял на нее глаза и молча твердо сказал:

— Не надо. У меня никого нет. Все умерли, когда нас выселили из Крыма. Мы татары. Не надо… тебе самой пригодится… поменяешь… или продашь… — и он замолчал.

— Нет. — Сказала она. — Это невозможно. Она не продается. Мне надо, чтобы вы забрали ее, понимаете, забрали от меня, но я не могу ее отдать — она затруднилась, подбирая слова, — я не могу ее отдать в чужие руки…

Вацек

Ночь была черная, пора глухая — осенняя, Вацек сильно пьян. Когда совсем стемнело, он поднялся со стула, наклонился вперед, но не упал на стол, а лишь сильно зашатался и двинулся к двери. В проеме Вацек обернулся, поманил рукой собутыльников — «Ходчь!» — и двинулся в темноту, совершенно уверенный, что они следуют за ним. Они, действительно, поднялись на ноги, тоже не очень уверенно и скрылись в проеме, поспешив за своим другом. Собственно говоря, познакомились они только сегодня утром, но сразу подружились. Явились они слишком рано, даже раньше намеченного, — их подбросил Субоч по дороге в свой спортивный клуб, показал куда идти, и через полкилометра за поворотом неожиданно для глаза обозначилось в неокрепшем утре то, к чему они стремились.

Теперь они стояли перед закрытыми воротами, на арке которых чернела печально знаменитая надпись: «Арбайт махт фрай»[8] и с трудом разбирали другую на пожелтевшей картонке, прикрепленную к столбу. Получалось, что посещение начинается с десяти, а еще не было восьми, и вообще сегодня что-то вроде технического дня.

— Санитарный, — догадался Владимир.

— Вот, черт! — Расстроился его спутник. — Одно слово, — гиблое место. Ничего себе… столько тащились, — совсем огорчился он и посмотрел на товарища. — Что делать будем? — тот подумал, посмотрел вглубь сквозь ограждение колючей проволоки, пожал плечами и процедил:

— Может, бросим это. Мне уже не по себе от этого вида.

— Зачем тогда тащились, — резонно возразил Фима. — А ты что предполагал? Так они стояли, тихо переговариваясь и невольно глубоко вдыхая холодный горький воздух осени, когда бесшумно подошел человек в сильно поношенной куртке и молча остановился. Они не сразу его заметили, но вдруг разом повернулись и тоже молча уставились на него. Он рассматривал их, явно в чем-то сомневаясь, и потом начал: «Фершлоссен!..»[9], но тут же споткнулся на слове и замолчал. «Найн!.. Вы с Союзу?» Трудно было понять, как он догадался, но они дружно закивали в ответ.

— Фима! — Он первым протянул руку.

— Владимир! — товарищ последовал за ним.