Фитиль для керосинки

Сейчас Венька видел и слышал маленький мир с высоты, совершенно уверенный, что с ним это уже однажды было — все, что, происходит. Он мучительно пытался сообразить, где, когда… и ответ приходил постепенно, по мере его погружения в этот битком набитый вагон, где его устроили добрые люди на душной тесной третьей полке за мешками, тюками постели и огромной корзиной неизвестно с чем, из которой пахло пряным, как от чуть подвяленной ботвы репы. Сквозь щели между этим добром Веньке видна была бабка с толстым слоем платков на голове и несколькими на плечах. Одноногий инвалид на деревяшке — Герой Гражданской, как он сам о себе говорил в чрезвычайных обстоятельствах, например, толстой с красным лицом проводнице, когда та стала выяснять, почему он не пускает женщину в «свое купе». Это вообще звучало непонятно — купе в общем вагоне, в который все вломились в течение одной минуты и сразу оккупировали все места. «Я — Герой Гражданской! — провозгласил он, — и имею полное право занять лучшие места для своей сожительницы и ее матери!» Он топнул деревяшкой, и проводница отступила, махнув рукой. «Видите, какие люди, о Господи, — вздохнула она, и кивнула кому-то, видимо, жаловавшемуся. — Пойдем искать дальше». Сожительница, вторая женщина, была на вид старше матери, может, потому, что оказалась совсем беззубой и с серым плоским лицом очень больного человека. Она молчала все время и только, шумно втянув воздух, вздыхала. Через десять минут, когда поезд еще не тронулся, дед уже занял пост коменданта, разрешил еще приютиться рядом молодой женщине с маленькой девочкой. Можно было только догадаться, что это девочка по длинным, совершенно золотым волосам, выбивавшимся из какого-то пакета, в котором она пребывала. Потом дед стал устраивать вещи, встал одной ногой на нижнюю полку, заглянул между тюков и прошипел: «А ты лежи и не высовывайся, как в окопе…» Он соскочил, стукнув деревяшкой в пол, будто поставил точку — так, мол, тому и быть, а по-другому — никогда. Конечно, это уже было когда-то, понял Венька. Точно — ровно полжизни назад, в сорок первом. Только там была теплушка с нарами, а не такой шикарный вагон. И такая же старуха с дочерью, и тетя Варя с Настей в узелке, откуда торчали две косички и два глаза. Там не было «купе», но был старший по вагону, и все почему-то его слушались, хотя он не кричал, не топал деревяшкой — у него были нормальные ноги, и не говорил он, что герой, а всех называл «дети» — и взрослых женщин, и старух, и детей, и даже двух стариков. Оттуда, оттуда это незаметно переползло опять в его жизнь. И вовсе не полжизни назад это было, а только вчера. Стук колес. Морозный воздух в щели. Вой немецких самолетов над крышей. Вздрагивающий, как от испуга, вагон, крики «тревога» и «отбой», испуганные глаза, вопли, ругань снаружи и самый сладкий звук: постукивание молотка обходчика по буксам — значит, опять поехали. Состав вздрагивал, грохали сцепки, сипло свистел паровоз и облегченно шипел: «Черт возьми! Черт возьми!» «Веник, — донесся снизу голос деда, — на, пожуй!» — Венька протиснул между барахлом руку и почувствовал на ладони кусок хлеба. Суровый Герой Гражданской оказался на удивление сердобольным и, если бы не он, ни за что не попасть бы Веньке в вагон. Но, видно, сжалился дед, заглянув в угольно черные Венькины глаза, и так зыкнул на проводницу, что та махнула рукой. Да и не сдержать ей было напиравшую сзади толпу. Так вот повезло! Состав тащился медленно. Венька задыхался от духоты и сквозь дрему слышал бесконечный разговор. Было впечатление, что это едет одна семья, и обсуждает старые свои проблемы, Все у всех похоже, как старые галоши на валенках. Жить негде — у кого немцы сожгли, у кого свои отобрали, и денег нет, и едут люди искать места, где легче кусок заработать — кто к родным, кто на новое место в надежде, что там лучше… от всех этих нудных тоскливых вполголоса разговоров духота казалась еще плотнее и безжалостней. Венька раздвинул тюки и высунул голову.