Фиуме или смерть

Явление Д’Аннунцио в Париж было триумфальным. Во Франции он пользовался неизменной популярностью с начала 90-х годов, и популярность эта не была омрачена теми мелкими дрязгами и пересудами, которые окружали его фигуру на родине. Оставив бедного Дель Гуццо разбираться с латиноамериканским турне и ордой возмущенных кредиторов, Габриэле в компании с новой спутницей жизни, русской по происхождению, Наталией Кросс-Голубевой, окунулся в космополитическую жизнь довоенного Парижа. Интерес к писателю, помимо литературной славы и репутации изысканного сердцееда, подогревался также тем, что Д’Аннунцио в то время стал активным проповедником двух новомодных увлечений: авиации и кинематографа.

Авиация с самого своего зарождения привлекала Габриэле: еще до отъезда во Францию он завязал знакомство с итальянскими авиаторами и не раз совершал полеты вместе с ними. Героем своего последнего написанного в Италии романа «Быть может – да, быть может – нет» он также сделал авиатора, наверное, первым из крупных литераторов обратив внимание на эту новую профессию. Интерес к технике будущего объективно сближал Д’Аннунцио с младшими, чем он, на целое поколение футуристами, хотя Габриэле и не был с ними непосредственно знаком.

(В этом же романе Д’Аннунцио впервые использовал изобретенное им чисто итальянское слово для летательного аппарата «velivolo» – в противоположность интернациональному «аэроплан». Интересно, что в этом он подобен другому поэту – Велимиру Хлебникову, который привнес в русский язык слово «самолет».)

Кинематограф был еще одной неофитской страстью поэта: первый свой контракт на написание сценария Габриэле заключает в 1910 году; как кинодраматург он оказывается фактически пионером среди именитых литераторов того времени. И хотя контракты он редко выполнял (не только в области кино; заключать договоры с издателями на вымышленные или еще не написанные произведения и, в особенности, получать авансы по этим договорам было для Д’Аннунцио делом привычным), ряд фильмов по его сценариям все же был поставлен, и в первую очередь невероятная для своего времени шестичасовая (!) киноэпопея «Кабирия». В этом псевдоисторическом фильме из жизни Древнего Рима все было задумано и исполнено с типично д’аннунциевским размахом: битвы гладиаторов, египетские пирамиды, «настоящее» извержение Этны… Можно сказать, что голливудские послевоенные колоссы – все эти «Спартаки» и «Бен-Гуры» – просто шли по тропе, за полвека до этого проложенной итальянским гигантоманом.

Такой вот, модный и прогрессивный, писатель стремительно прокладывал себе путь в парижском свете, щедро раздавая направо и налево интервью и обещания и, как уж было заведено, не задумываясь занимая деньги. Особенно сблизился он с кругом Иды Рубинштейн, которая познакомила его, в частности, с Клодом Дебюсси и Бакстом. Плодом этого знакомства стала самая известная работа Д’Аннунцио парижского периода – драма «Мученичество св. Себастьяна». Она была поставлена в 1911 году – с музыкой Дебюсси, декорациями Бакста и Идой Рубинштейн в главной роли. Последнее – женщина, играющая святого Себастьяна, да еще еврейка и лесбиянка – стоило Д’Аннунцио отношений с Ватиканом. 8 мая 1911 года декретом Священной конгрегации он был отлучен от церкви, а католикам было воспрещено чтение его произведений и посещение постановок его пьес. Конфликт со Святым престолом удалось загладить только спустя двадцать пять лет, уже перед самой смертью Габриэле.

В Париже Д’Аннунцио не изменял ни одной из своих привычек: Голубева вскоре была отправлена в отставку, и жертвою его всепожирающей сексуальности пала сначала, несмотря на свои лесбийские пристрастия, Ида Рубинштейн, а затем и ее подруга, американская художница Ромен Брукс. К тому времени Д’Аннунцио уже окончательно покончил с приличиями: многочисленные любовницы проживали вместе с ним в самых причудливых комбинациях, образуя некое подобие гарема.

В отношениях с женщинами Д’Аннунцио был крайне эгоистичен и далеко не всегда бескорыстен, что не помешало ему остаться в памяти современниц великим любовником. Дело, очевидно, было, как всегда приходится признавать в подобных необъяснимых случаях, в магии. Молодая Айседора Дункан вспоминала о поэте: «Этот лысый, невзрачный карлик в разговоре с женщиной преображался, прежде всего в глазах собеседницы. Он казался ей почти что Аполлоном, потому что умел легко и ненавязчиво дать каждой женщине ощущение того, что она является центром вселенной».